Оправдание заключается в том, что Тибет стал китайским, когда попал под власть монголов.

Однако это попадание под власть произошло далеко не таким образом, как утверждает большинство книг. Стандартные сообщения гласят, что возведения Чингиса в ханы вполне хватило для того, чтобы Тибет официально предложил монголам свое добровольное подчинение. Лучано Петек в самом авторитетном недавнем анализе[40] называет подобное предположение «сплетением нелепостей». И равным образом нет никаких доказательств, будто к задаче присоединения Тибета приступила в 1215 году Соргахтани — в том самом году, когда она якобы родила Хубилая в Чжанъэ.

Первая достоверная связь с Тибетом была создана в 1239 году вторым сыном Угэдэя Хаданом (двоюродным братом Хубилая), который после кампании в Сычуани получил удел в пограничье Тибета с центром в современном городе Увэй. На следующий год он ненадолго вторгся в Тибет, разрушив один монастырь. Смерть Угэдэя задержала любое дальнейшее наступление, но в 1244 году Хадан прислал довольно настойчивое приглашение 62-летнему ламе монастыря Саскья по другую сторону Лхасы, неподалеку от непальской границы. Его слова предполагают, что он распознал в буддизме ключ к политическому господству: «Мне нужен наставник, дабы говорить мне, какой путь следует выбрать. Я решил взять в наставники тебя. Будь любезен приехать, невзирая ни на какие тяготы пути. А если ты находишь предлоги для отказа в своем пожилом возрасте… не боишься ли ты, что в ответ на это я пришлю войска?» Не видя перед собой большого выбора, лама пустился в долгий путь с тибетского нагорья в сопровождении двух племянников, девяти и семи лет от роду, один из которых приобретет особое значение в истории Хубилая. Не забудьте, что данные события происходили на огромных пространствах: от Саскьи до Увэя 1700 км пути, и путь этот лежит через одну из самых пересеченных местностей на земле. Лама прибыл в ставку Хадана в 1246 году, однако не застал там монгола, так как тот уехал на курултай, избравший новым великим ханом Гуюка. По возвращении Хадана обе стороны договорились, что лама будет выступать в качестве монгольского агента в Тибете. Лама написал письма различным тибетским вождям, предлагая им сотрудничать: «Выход только один — подчиниться монголам». Чтобы скрепить соглашение, семилетнего племянника ламы женили на дочери Хадана. Как выражается Петек, «Хадан заложил основы монгольского влияния в Тибете», — влияния, которое в один далеко не прекрасный день и унаследует Китай.

И тут одна за другой последовали три смерти: нового великого хана Гуюка, Хадана и старшего ламы. Новый великий хан, горя желанием утвердить свои права в этих краях, отправил в Тибет войска с сопутствующими разрушениями. Он и несколько царевичей взяли под свое покровительство какое-то количество тибетских сект. Одним из этих царевичей был Хубилай, который таким образом оказался соперничающим за влияние на Тибет (в числе прочих) со своими братьями Мункэ, Хулагу и Ариг-бугой.

Но теперь Хубилай сделал жест огромного значения. Он по-прежнему был всего лишь царевичем, находившимся в полной власти своего брата Мункэ, но имевшим честолюбивое устремление расширить свое влияние в северном Китае. Хубилай уже сообразил, что его китайских советников из числа конфуцианцев и даосов неплохо бы уравновесить прославленным буддийским мудрецом — и по счастливой случайности один из двух племянников покойного ламы Саскьи пребывал не у дел в ставке Хадана. Имя его представляло собой нечто совершенно непроизносимое для жителя Запада — Лочо Гьячан или Лодой Чжалцан, но вскоре он приобретет титул Пагба-лама (Благородный Учитель)[41], под которым и будет известен в истории. Вот этого 16-летнего Пагба-ламу и пригласил ко двору Хубилай. Должно быть, это устраивало их обоих. Юношу радовало приобретение покровителя в мире хаоса, уже наполовину ставшем монгольским, и он горел желанием познакомиться со всем, что могла предложить расширяющаяся империя Хубилая. Хубилай же отлично сознавал, что этот молодой священник, наследник старшего ламы самой могущественной секты Тибета, но еще слишком юный, чтобы вызвать какие-то подозрения Мункэ, может стать ключом ко всей стране.

В 1251–1252 годах Хубилай ездил туда-сюда по западным регионам Китая, наезжая то в Ордос, то в Чжанъэ, то в Увэй для подготовки вторжения в Юннань. И здесь у него возникло затруднение: ему требовалось значительно лучшее оправдание для завоевания, чем то, которое он унаследовал от деда и отца. У Чингиса и его непосредственных наследников было твердое, но довольно ограниченное представление о том, чем является империя. Они считали — нет, знали с полнейшей непоколебимостью истинно верующих, — что Небо отдало мир в их руки. Несомненно, для управления своими новыми владениями Чингис вышел за пределы одной лишь жестокости, но оправдание завоеваний оставалось таким же, каким было раньше — Божьим повелением.

Конечно, любые правители всегда притязали на божественную поддержку. Все китайские династии поступали именно так, утверждая, что сам факт успешной смены династии означает получение новым императором Небесного Мандата, значит, только он и его наследники могут правильно применять правила хорошего правления, вековой системы конфуцианской этики и бюрократии.

Но, как указывает Герберт Франке в своем авторитетном анализе этой темы, монголы были иными. Что бы там ни просочилось в мозги Чингиса от соседей, его совершенно не интересовали никакие благоглупости в китайском стиле про Небесный Мандат с его добродетельным лоском. С точки зрения Чингиса и его наследников суть заключалась в том, что Небо отдало им мир, поэтому задача монголов — господствовать, а всем прочим полагалось просто подчиниться. Об этом говорится в «Тайной истории»: «Небо с землей сговорились, нарекли Тэмучжина [первоначальное имя Чингиса] властителем царства. Пусть, говорят, возьмет в управление царство…» О том же говорится во многих свидетельствах первых европейцев, вступивших в контакт с монголами. Джованни Плано Карпини в 1247 году доносил, что монголы намерены завоевать весь мир, и только тогда прекратится война, что Чингиса рассматривают как милостивого и почитаемого Сына Неба («filius Dei dulcis et venerabilis») и владыку, единственного на Земле, как Бог един на Небе. Ему вторит и Гильом де Рубрук: «Super terram non sit nisi unus dominus Chingischan» — «На Земле есть только один властелин, Чингис-хан». Обратите внимание на употребление настоящего и будущего времени. В некотором смысле Чингис даже после смерти оставался живым духом; если вдуматься, остается он им и сейчас, как может видеть всякий, кто навестит его так называемый мавзолей во Внутренней Монголии, или станет свидетелем того всплеска обожания, который в 2006 году может выпустить на волю восьмисотая годовщина его возведения в ханы.

Но уже при жизни Чингиса такая установка оказалась чересчур упрощенной. Одно дело завоевание, совсем иное — управление.[42] Сам Чингис вышел за рамки простого завоевания, введя письменность, писаный закон (ясу), бюрократию и некоторые правила администрации; его наследники, невзирая на возражения реакционеров, по большей части дрейфовали в том же направлении. Волей случая фундаментальная монгольская вера в Тенгри оказалась вполне терпима к другим взглядам, откуда и проистекает та относительная легкость, с какой монгольские правители Персии и Центральной Азии приняли ислам. Как предполагает Герберт Франке, нетрудно представить, что если бы монголы после 1242 года остались в Венгрии, то со временем стали бы христианами.