Наконец девушка выбралась из стены и очутилась в небольшом темном помещении с вереницей тускло светящихся стеклянных сосудов, выставленных вдоль одной стены, — как в отделе аквариумов в зоомагазине. Внутри плавали маленькие скрюченные тельца: «Забальзамированные младенцы-джокеры», как сообщала вывеска над экспозицией. Их было, наверное, штук тридцать, внешне почти ничем не напоминавших человеческие создания, и оставалось только порадоваться (если, конечно, здесь вообще было чему радоваться), что они так недолго испытывали на себе жестокость этого мира.

Она поспешила прочь и оказалась в той части музея, где размещалась экспозиция диорам в натуральную величину. Световые и звуковые эффекты были отключены, помещение казалось зловеще тихим и темным, и ей стало не по себе от того, что вокруг нет ни одной живой души.

Дженнифер прошла мимо макета, изображающего пожар в Джокертауне, которым ознаменовалось Великое джокертаунское восстание тысяча девятьсот семьдесят шестого года, рядом с ним была более старая сцена, по теперешним нравам шокирующая лишь умеренно, которая должна была изображать джокертаунскую оргию. Табличка перед отгороженной занавесями площадкой приглашала взглянуть на последнее обновление занимательной, но при этом весьма познавательной экспозиции «Земля против Роя».

Дженнифер миновала диорамы, вышла в длинный коридор и направилась в Зал славы или, местами, бесславия, где ее взору предстали восковые изваяния выдающихся тузов и джокеров — группами или поодиночке. Джетбой, юный и красивый, в шарфе, развевающемся на незримом божественном ветру, слегка щурился, как будто смотрел на ласковое солнышко. Четыре туза были изображены одной группой, трое вместе, один в стороне — не по расстоянию, но по слегка отвернувшимся от него лицам его товарищей. Доктор Тахион был великолепен в наряде, который, если верить маленькой табличке у ног, лично пожертвовал музею. Там были выставлены и другие фигуры. Соколица, которая — Дженнифер не могла этого не признать — сохранила свою опаляющую чувственность даже будучи изваянной в воске, Циклон, необъятная туша Хирама Уорчестера, словно слегка парящая над пьедесталом, Кристалис с ее невидимой плотью и вполне видимыми органами, запертыми в клетке скелета…

Дженнифер внимательно оглядела всех до единого. И решила: Тахион. Она перешагнула бархатный канат ограждения и приблизилась к восковой фигуре, ее голова оказалась на пол фута выше. Повинуясь внезапному неодолимому порыву, она пробежала пальцами по роскошному персиковому материалу жилета, он оказался мягким и приятным на ощупь. Почему бы не поверить табличке?

Спохватившись, девушка виновато оглянулась по сторонам. Галерея, разумеется, была безлюдна. Она собрала всю свою волю, протянула руку и просунула сумочку в грудь восковой фигуры. Потом вытащила руку, оставив в избранном ею тайнике кожаный мешочек вместе с двумя кляссерами и загадочной книжкой.

Теперь нужно связаться с Кином. Не исключено, что это будет нелегко: вряд ли его телефон можно найти в справочнике…

Бросив последний завистливый взгляд на фигуру Соколицы, она вышла из Зала славы и принялась обдумывать следующий ход. Глаз, наблюдавший за ней из занавешенного проема в другом конце коридора, она так и не заметила.

* * *

Хуже всего, думал Фортунато, это то, что волей-неволей приходится слушать этих чертовых политиканов. На сцене их выстроилось с дюжину, считая мэра Коха и сенатора Хартманна. Тахион, скотина, уже смылся, прихватив с собой роскошную темнокожую красотку с заплетенными в косички волосами.

Сейчас у микрофона стоял Хартманн.

— …настало время принять друг друга. «Время миру», как говорится в Библии. Не только миру во всем мире, но миру в душе каждого из нас. Время каждому из нас прислушаться к своему сердцу, будь то сердце натурала, джокера или туза. Время не забыть прошлое, но научиться смотреть на него и говорить себе: это моя жизнь, и я не стыжусь ее, однако теперь настала пора взглянуть в будущее. Благодарю вас.

В небе кружил полицейский вертолет. Фортунато поднял глаза и увидел, как Черепаха медленно проплыл над парком и снова скрылся из виду.

Чернокожий туз примерно представлял себе, где находится Малыш Динозавр. На таком расстоянии он мог смутно видеть то, что видел мальчишка, и сумел сориентироваться по положению Хартманна, который занял место на краю сцены.

Есть. Мальчишка был в пятнадцати — двадцати футах, и в кои-то веки одетый, что означало — он пришел сюда в человеческом облике и пока в нем оставался. Он небрежно привалился к фонарному столбу в добрых пятнадцати футах от собственного постаревшего двойника — по всей вероятности, отца.

Облаченная в деловые костюмы публика сдержанно, с достоинством, поаплодировала, и парнишка обвел их взглядом. Уголок его губ презрительно дернулся. Фортунато понимал, что он чувствует. Возможно, когда-то в подобных церемониях и присутствовала искренность, но теперь все они превратились в сборища скучающих людей, слушающих не менее скучающих ораторов. В этих выступлениях участвовали лишь те, кому необходимо было, чтобы их заметили, те, чье присутствие здесь отвечало их политическим интересам.

И еще те немногие, кому действительно было не все равно: восторженные мальчишки, еще не утратившие иллюзий относительно сверхъестественных способностей. Они действительно верили в четкую и однозначную грань между добром и злом и жаждали уничтожить несправедливость.

Фортунато рассматривал дикую карту как нечто сродни аладдиновой лампе подсознания. Вирус переписывал ДНК человека в соответствии с тем, что обнаруживал в глубине его души. Если тебе не везло, он выуживал оттуда кошмар и в случае выживания становился джокером. Но порой вирус натыкался на жилу чистой страсти, вроде любви Арни к динозаврам и комиксам. И хотя отчасти вирус сыграл с мальчишкой злую шутку, он позволил ему воплотить свои мечты в жизнь. Шутка заключалась в законе природы — законе сохранения массы. Арни способен был превратиться в любого динозавра, какого только он мог себе представить, но его масса при этом оставалась неизменной. Если он становился тираннозавром, то это был тираннозавр трех футов высотой. Сейчас ему было уже четырнадцать, и он, как и всякий подросток, был полон юношеского гонора и уверенности в собственном бессмертии.

— Эй, — окликнул его Фортунато, — Эй, малыш!

Арни обернулся на зов.

Его рука отлетела в сторону, потом пронеслась по воздуху и кувырком полетела по мостовой. Фортунато и мальчишка еще мгновение стояли столбом, пока не осознав произошедшего. Потом из разодранной культи фонтаном хлынула кровь, и в воздухе запахло бойней.

Парнишка начал превращаться. Даже с оторванной рукой инстинкты не подвели его. Уцелевшая рука съежилась и покрылась жесткой чешуйчатой шкурой. Бедра разрослись, живот запал.

Фортунато выпустил на волю всю свою энергию и попытался остановить время. Люди вокруг него замедлили свое движение, но кровь продолжала неослабными толчками вытекать из раны.

Это Астроном! Отгораживает мальчишку от силы, которая может спасти его! Фортунато бросился к Арни. Он бежал словно в ночном кошмаре — воздух был как жидкий цемент, он высасывал из него силы.