Злость и отчаяние душили меня.

– Тогда пошел на хер, питерская мразь.

Мой собеседник вдруг засмеялся – противный, скользкий смех, как козявка, вынутая из носа.

– Не кипятись, воробушек, – крикнул он, – гнездо уже разворошили. Я – конунг отряда Питерской Резервации Кляйнберг. Назови себя.

– Ахмат, конунг отряда москвитов.

Молчание.

– Какого дьявола тебе надо, Кляйнберг? – в моей душе, непонятно почему, разгоралась надежда. – Мой отряд здесь со стандартной миссией.

Тишина.

– Зачем ты прикончил моих людей? Ваш отец Афанасий…

– Срал я на отца Афанасия, – заорал Кляйнберг. – Ты мне зубы не заговаривай, гнида!

Он умолк. Я тоже.

– Твои люди сами притащились ко мне, – первым не выдержал питер: возможно, мне почудилось, что после упоминания отца Афанасия голос Кляйнберга стал не таким уверенным, – Они готовы были рассказать почти все; мы просто слегка помогли им снять одервенение языка. Они рассказали нам все.

Снова хохот питерских глоток.

– Я не хочу крови, конунг, – уже совсем миролюбиво продолжал Кляйнберг. – Сложи оружие по-хорошему, и, клянусь, никто не пострадает.

Я засмеялся:

– Ты за дурака меня принимаешь, конунг?

– Знал, что так ответишь, Ахмат, – крикнул Кляйнберг. – Ты, похоже, веселый парень. Мы могли бы с тобой стать корешами, не будь ты вонючим москвитом.

– Тамбовский волк тебе кореш!

– Какой волк? – удивился питер.

Этот вопрос я оставил без ответа. За моей спиной затаился мой отряд, я слышал напряженное дыхание бойцов: никого не обманул миролюбивый тон Кляйнберга. Ветер врывался в комнату и покачивал тело Машеньки; веревки скрипели.

– Так что будешь делать, Ахмат? Пожалей своих людей!

– Так же и ты, Кляйнберг!

Наждачный смех питера был уже не столь неприятен, – привычка.

– Ты мне нравишься, Ахмат. На твоем месте я пустил бы пулю в лоб… Интересно, как ты выглядишь? Жирный, небось, боров, мускулы, мускус, – все дела! Вы, москвиты, любите обжираться…

– Поднимись сюда и посмотри.

– Повременю, – отозвался Кляйнберг. – Скоро вы сдохнете с голоду, и мы придем полюбоваться на вас. Как, конунг, много у тебя в запасе тварки?

– Хватает, – соврал я. Подумав, добавил. – Сними блокаду, конунг, и ступай с миром. Мы не враги.

– Я рад этому, – голос Кляйнберга был вполне искренен. – Но вокруг Джунгли, а значит, мы не друзья.

– В таком случае, закончим пустой треп.

Я повернулся к дверному проему.

– Постой, конунг, – крикнул Кляйнберг. – Ты кое-что запамятовал.

– И что же?

– Право на поединок! Или в Уставе москвитов оно не прописано?

Кляйнберг был прав. УАМР, параграф шестьдесят шесть:

«Конунг по договоренности с главой вражеского отряда имеет право выставить на поединок одного бойца по собственному усмотрению. В зависимости от результата поединка определяется расклад сил. Результат поединка – непререкаем; нарушивший параграф 66 подлежит всеобщему осуждению и, по возможности, скорейшей ликвидации».

– Я не знал, что питеры практикуют поединки.

– Ты многого о нас не знаешь, конунг, – отозвался Кляйнберг. – Вы, москвиты, заносчивый народ.

– Послушай, – крикнул я. – Я хочу, чтоб ты прочел мне выдержку из твоего Устава, то место, где сказано о поединках. Ты должен знать это наизусть…

– Зачем тебе?

Я не ответил.

– Черт с тобой, слушай – донесся сквозь завывание метели голос Кляйнберга. – Конунг отряда выставляет на поединок одного солдата по своему усмотрению, – он умолк на мгновение, припоминая. – Результат поединка непререкаем и определяет окончательный расклад сил. Нарушивший условия поединка умерщвляется.

Ну, надо же, почти дословно совпадает с Уставом москвитов. Видать, не даром отец Афанасий посещал в Московской резервации отца Никодима.

– Эй, Ахмат. Так что ты надумал? Учти, я не из терпеливых.

– Если мой боец победит, – заорал я. – Ты уводишь свой отряд. Я верно понял?

Молчание.

– Я верно понял?

– Верно, – откликнулся Кляйнберг. – Если твой боец просрет, вы все сложите оружие, и отдадите нам запас кокаина. Лады, конунг?

За этим странным и длинным диалогом я забылся, сделал шаг к окну. Несколько пуль врезались в подвешенное тело и в потолок. Посыпалась известка. Я отпрянул.

– Лады, конунг? – как ни в чем ни бывало повторил Кляйнберг.

– Я должен посоветоваться со своими стрелками.

– Надо же, – вполне искренне, если судить по голосу, восхитился питер.– Да ты, конунг, демократ, – он грязно выругался. – Хорошо, покудахчи со своими цыплятами… Недолго, у меня дел полон рот.

На этот раз Кляйнберг ошибся: я вовсе не демократ и советоваться со стрелками мне никогда не приходилось. Но в западне мой мозг перестроился на новую волну, словно перегорел датчик, отвечающий за субординацию между мною, конунгом Армии Московской Резервации, и моими подчиненными. Теперь я готов был не только выслушать мнение обреченных на смерть бойцов, но и прислушаться к нему.

Лица стрелков темны и нахмурены. Коридор полон страха – густого, непролазного, как Джунгли, из которых мы явились сюда.

– Я не верю ему, конунг, – горячо зашептал Белка, сверкая глазами. – Он лжет. Он не отпустит нас.

– Что ты предлагаешь?

– Прорыв…

– Какой, нахер, прорыв? – процедил сквозь зубы Джон. – Они перемочат нас, как щенков.

– Так может, вызовешься на поединок? – прошипел Белка.

– Пошел ты, – сплюнул Джон.

Бойцы зашумели.

Новый датчик включился у меня в голове.

– Заткнитесь все, – приказал я. – Мы воспользуемся правом на поединок.

В коридоре повисла тишина, а снаружи донесся крик Кляйнберга, призывающий нас поторопиться.

– Зубов.

Самый сильный боец моего отряда уставился на меня. У Зубова худое и морщинистое лицо, а тело – крупное и мускулистое. Обычно он молчалив, но под кокаином становится буйным: в такие минуты необходимо не меньше четырех бойцов, чтобы утихомирить его.

– Зубов, ты примешь участие в поединке.

– Так точно, конунг.

Лицо Зубова не выразило ни страха, ни удивления.

– Твою мать! Ты испытываешь мое терпение, конунг.