Он вздохнул и быстро вышел на улицу.

Жи-ле-Кёр заканчивалась пешеходным переходом через улицу, по которой машины шли сплошным потоком. Милгрим перешел на, как он теперь вспомнил, набережную Больших Августинцев и быстро спустился по крутой каменной лестнице. Которую тоже помнил. Солнечным днем, много лет назад.

Вдоль реки шла узкая асфальтовая дорожка. Сверху увидеть человека на ней можно было, только перегнувшись через парапет. Милгрим глянул вверх, ожидая, что там возникнет мотоциклетный шлем, голова или го́ловы.

Тарахтенье мотора на воде заставило его обернуться. Мимо скользила деревянная яхта, ее мачта была опущена горизонтально, на руле сидела женщина в шортах, желтом дождевике и темных очках.

Милгрим вновь поднял взгляд к парапету. Никого. И на лестнице тоже.

Дождь зарядил сильнее, и он укрылся в неглубокой нише под парапетом.

Из-под арки моста, чье название Милгрим позабыл, показалось более длинное, более широкое судно. Вроде тех туристических, на которые парижские дети плюют с мостов, но с плазменным экраном почти от носа до кормы и высотой метра три. На экране был оркестр. Молодой человек, с которым Холлис беседовала в «Салон дю вэнтаж», обаятельно похожий на гориллу, играл не то на органе, не то на рояле; в свете рампы вкруг его глубоко посаженных глаз залегли черные тени. Звука не было, только мерный рокот судовых двигателей. Пиксели смешались и заново сложились в двух исландских блондинок, с которыми иногда загадочным образом появлялся Бигенд. Доттир, в усыпанных блестками облегающих платьях, извивались на мокром от дождя экране, открывая рты, словно в безмолвном крике.

Милгрим аккуратно поставил сумку на плиты под аркой и подвигал ноющим плечом, наблюдая, как Доттир загадочно плывут прочь над темной водой.

Когда дождь закончился, а ни один преследователь так и не появился, Милгрим забросил сумку на другое плечо и побрел вперед, к мосту. Здесь он поднялся по другой, но такой же длинной каменной лестнице, снова пересек набережную Больших Августинцев и вернулся в Латинский квартал, стараясь идти примерно туда, откуда пришел.

Мокрая брусчатка блестела под вечерним солнцем, уличные столики, за которыми уже сидели первые посетители, казались полузнакомыми. И здесь, перед очередным косоугольным перекрестком, произошло невозможное.

В обстановке, как говорили врачи, четкой реальности.

Милгрима всегда ужасала мысль о галлюциногенах, психоделиках. Для него идеальным наркотиком был такой, который делает вещи привычнее, узнаваемее.

В Базеле, на первом этапе отмены, его настойчиво расспрашивали о галлюцинациях. Мерещится ему что-нибудь? Нет, отвечал он. Никаких… глюков? Никаких, заверял Милгрим. Ему объяснили, что абстинентная симптоматика может включать «галлюцинации в обстановке четкой реальности», хотя он не понял, с чего они взяли, будто его реальность – четкая. Глюки, к его огромному облегчению, так и не появились, но сейчас он с пугающей ясностью видел, что впереди плывет воздушный пингвин.

Нечто в форме пингвина, фута три-четыре от клюва до кончика хвоста, и сделанное, как казалось, из ртути. Пингвин в жидкой зеркальной оболочке, отражающей свет уличных фонарей. Плывущий. Как пингвин под водой, но в воздухе Латинского квартала чуть выше окон второго этажа. Вдоль середины улицы, пересекающей ту, по которой шел Милгрим. Затем по той же улице в противоположную сторону проехал велосипедист.

– Вы видели? – спросил Милгрим велосипедиста, который уже проехал да и в любом случае его бы не услышал.

Холлис изо всех сил пыталась отбросить навязчивую тревогу после разговора с Хайди. Она надела чулки, платье, туфли, накрасилась. Ванная здесь была тесная, меньше уэллсовского душа в «Кабинете».

С самого начала она мудро внушала себе: лучше не тревожиться о Гаррете, иначе не остановишься. Опасность – его призвание. Ему не капала денежка от былой музыкальной славы, зато у него был старик, похожий на фотографии Сэмюэла Беккета в старости, с таким же яростно-пристальным взглядом, возможно, сумасшедший. Старик, который прежде был кем-то (кем – не говорилось) в американской разведке, выступал продюсером и режиссером череды тайных перформансов Гаррета. Финансируемых, по смутным намекам, другими отставными разведчиками. Некой лигой старперов, объединенных неприязнью к действиям и склонностям правительства. После Ванкувера Холлис уже не видела старика, но во все время ее отношений с Гарретом он присутствовал фоном, как негромкое радио за стеной. Самый частый голос в постоянно меняющихся мобильных Гаррета.

Холлис догадывалась, что старик не одобряет их роман, однако при всем желании он не нашел бы себе другого Гаррета. Человека, для которого главная радость жизни – прыгать с небоскребов в нейлоновом костюме с перепонками между ног и по бокам: планировать летучей мышью между смертельными обрывами стекла и стали. Типаж абсолютно не в духе Холлис, как заметила однажды Хайди. Спортсмены, военные – их она обходила стороной. Все ее прежние бойфренды были из арт-тусовки, самого разного сорта, в том числе, к несчастью, гибридного: арт-бизнесмены с натурами требовательными, как у собак дизайнерских кроссбредных пород. И она на горьком опыте научилась худо-бедно их понимать. А тут безумный бейсджампер из Бристоля, который носил простые свитера и водолазки, ничего не желая этим сказать, и читал наизусть не самые известные стихотворения Дилана Томаса. «Потому что петь не умею», – объяснял он. И все это время он рисовал граффити на тайных механизмах истории. Человек, которого – косвенно признала она сейчас, в бронзовой телефонной будке лифта, – она по-настоящему любила. И быстро упрятала эту мысль, как только лифт остановился на первом этаже.

Хотелось верить, что хаундсовская куртка поверх платья в темноте сойдет за что-то вроде болеро. Долго ли еще она сможет позволять себе такое смешение стилей и не выглядеть нищенкой? Вопрос для Бигенда с его тревогой о стареющих представителях богемы.

Молодой человек за стойкой регистрации читал книгу. Холлис кивнула ему, подняла воротник куртки и вышла наружу, оставив за собой легкий шлейф индиго.

Воздух на улице был промыт дождем, мостовые блестели. Холлис взглянула на айфон. Без десяти восемь. «Лез Эдитёр» и впрямь было видно сразу от гостиницы, не на этой улице, а на соседней, идущей под углом. Холлис прошла вправо, мимо навороченной аптеки, и, чтобы не прийти слишком рано, снова свернула вправо. На узенькой улочке за отелем располагались магазин английских букинистических книг, коктейль-бар, солидного вида ресторан суши, переплетная мастерская и салон оборудования для китайской рефлексотерапии: садистского вида массажеры, руководства, макеты частей тела, размеченные акупунктурными меридианами и точками. В том числе огромное фаянсовое ухо, как в кабинетовском номере Хайди. Не зря Холлис подумала тогда, что где-то уже такое видела.

Она вернулась к переплетной мастерской, где витрина была поменьше. Интересно, кто отдает старые книги в дорогостоящий ручной переплет, заказывает индивидуальный пошив одежды для древних мыслей? Бигенд мог бы, наверное, хотя, если у него и есть библиофильские наклонности, при Холлис он их не проявлял. Она вообще не видела в его окружении ни одной книги. Бигенд – человек экранов, больших голых столов, пустых полок. Насколько знала Холлис, у него не было картин. Возможно, он в какой-то мере рассматривал их как конкурентов, шум для его сигнала.