– У-у! – притворно сердито отозвался первый. – Я было подумал, ты ее к нам домой снести хочешь!

Послышался легкий шлепок, за ним опять смех.

Фроська попыталась открыть глаза – не вышло, ресницы смерзлись. Хотела спросить – кто, мол, вы такие, люди добрые? – и тоже не смогла.

– Да зюзи мы, девочка! – сказал первый голос, будто услышал Фроськины мысли. – Обыкновенные зюзи! Хочешь к нам?

– Что ты пристал? – теперь невсамделишно осерчал второй голос. – Бери старшую да неси, а я младшую возьму.

– У-у, тяжелая… Да пошто ее брать, ей уже без надобности…

Второй голос рассердился не на шутку:

– А волки объедят? А во́роны исклюют? Ты что?

– Ох, да шуткую я… Ну, подмогу надо, вдвоем не снесем. Или… девочка, а девочка, ты хоть знак подай: хочешь к нам? У нас хорошо, весело, холодно!

Фроська наконец умудрилась издать стон.

– Видишь, не хочет! – озабоченно произнес второй голос. – А супротив воли нельзя!

– Да-а… – протянул первый. – Супротив воли это никак… За подмогой-то бечь – путь не ближний, как бы совсем не замерзла. Ох, ну взяли…

Сильные руки подняли девочку, перехватили поудобнее. Заскрипел снег. Фроську быстро укачало-убаюкало, и она задремала.

Сквозь дрему доносились голоса. Первый жаловался – тяжело, мол, второй утешал – дескать, уже вот они, ворота, за воротами свою ношу и положишь, а малую в дом надо, отогревать.

И верно, знакомо скрипнуло раз, вскоре другой, потом Фроська ощутила, что лежит на лавке. Голоса опять о чем-то переговаривались, но девочка уже не воспринимала смысла. Только почувствовала через некоторое время – делается теплее. Вот тогда сумела понять, что слышит потрескивание дров в печи и голос – тот, что потолще:

– Уф! Побежали, худо мне в такой жаре!

– Побежали! – откликнулся голос потоньше. – Там-то вон как хорошо! Слышишь, деревья трещат? А ты молодец у меня!

Раздался звук поцелуя, стукнула дверь, и все стихло. Только гудела печь.

Фроська проверила глаза – открываются! – и снова закрыла их.

Спать.

Очнувшись, девочка увидела: подле ее лавки стоит старый сундук, а на сундуке сидит деревенская повитуха.

– И-и, болезная! – тоненько пропела бабка. – На-ка, испей! – Она поднесла к губам Фроськи жбан и прикрикнула: – Пей, пей!

Отвар показался отвратительным, но повитуха не отставала, пришлось давиться, но пить. И Фроська почувствовала: с каждым глотком мерзкого пойла ее силы прибывают.

Она села на лавке и хрипловато спросила:

– А маменька?

– Сгубили Акульку, ироды, – сварливо проговорила старуха. – Со свету сжили, изверги проклятущие! – И участливо добавила: – Схоронили мамку твою, девонька. Третьего дня и схоронили.

– Сколько ж я лежала? – изумилась Фроська.

– А и считай, – пробурчала бабка. – Шесть дён, как один!

И рассказала: обнаружили мертвую маменьку деревенские парни, пришедшие покуражиться над блядью. Так она, бедная, на дворе и лежала. Испугавшись, парни побежали к старосте, Ефимка созвал мужиков покрепче, ввалились в дом, тут уж и ее, Фроську, увидали. Трясли-трясли – никак. Послали за повитухой, приставили приглядывать, покуда в беспамятстве, а как в память придет, так и выхаживать.

После и всем миром собрались и порешили: Акульку схоронить честь по чести, однако не на погосте, а за оградой. Сама ведь руки на себя наложила, грех, господи помилуй!

И все равно получалось, что смерть каким-то образом очистила маменьку от позора. Фроська вздохнула с облегчением.

Еще, по словам старухи, все удивлялись: как девчонка восьми лет от роду сумела дотащить из такой дали да по такому морозу тело матери? Фроська догадалась, что и это стало для односельчан знаком в ее пользу.

– Как сдюжила-то, болезная? – пристала повитуха.

– Помогли… – махнула рукой девочка.

– Помогли-и, – передразнила бабка. – Мужики-то наши, чай, не промах, прошли по следам-то. Ползком ты, матушка, ползком ползла, да мамку свою за собой волокла. От самой от полыньи до самого до двора. А уж от ворот до лавки – одна ползла.

Хитрые зюзи, подумала Фроська – и улыбнулась.

А старуха, погрозив ей пальцем, рассказала: сход постановил – отдать сироту Малашке Жирово́й. Чтобы та ее кормила-поила, а сирота по хозяйству в услужении была, покуда тятька из солдатчины не воротится или замуж кто не возьмет. Малашка-то согласилась, ей – тут повитуха поджала губы – в услужение девка ох как требуется. Правда, она, кровососка, еще и домишко вот этот самый забрать желала, да мир отказал: Кузька-то, коли не убьют, возвернется – что скажет?

– Ну, девонька, спаси тебя Бог, – заключила бабка и мелко перекрестилась три раза.

И потекло житье-бытье в доме у Малашки.

Приходилась она Фроськиной покойной маменьке дальней родней, да ведь в деревне все друг дружке какая-нибудь, а родня. Вот кровосоской повитуха назвала Малашку не зря.

Жировáя – означало: зажиточная, в жиру купается.

Тоже ведь солдатская вдова, да не соломенная – настоящая, сгинул ее Ивашка, в дальних краях голову сложил. А вот поди ж ты, как обустроилась! И дом крепкий, и добро в сундуках всякое, и припасы в погребе, и скотины на дворе богато. Даже корова!

Вдова, детишек трое… Казалось бы – хоть помирай, разве что мир попечением не оставит! Ан нет – детишки-то были не простые. Ну, старшая, Фиска, та – солдатская дочь, с нее толку ждать не приходилось. Хоть бы замуж кто взял, на выданье девка, четырнадцатый год от роду, Малашка уж на приданое расщедрилась бы, да кто на такую позарится – и глупа, и лицом ряба… Зато близнецы Демьянка да Васятка – вот в них вся суть и крылась: не чьи-нибудь мальчишки, а самого герра Кнопфа, барского управляющего! В главное имение немец Малашку с выводком не брал – господ побаивался, – но сыновей попечением не оставлял. Наезжал, само собой, нечасто, а все ж…

Вот в такой дом попала Фроська. Помыкала ею Малашка вовсю, заставляла делать всю работу по дому, за птицей и скотиной ухаживать, двойняшкам прислуживать, без отдыха даже в святые праздники. К тому же близнецы оказались настоящими гаденышами. Ангелина Яковлевна не любила вспоминать о том периоде своей жизни…

В деревне наверняка всё знали. Не могли не знать. И что питается сирота – добро, ежели с хлеба на воду, а то ведь чаще очистками да помоями перебивается. И что работает тяжко с утра до ночи, а спит – зимой в затхлом чулане, летом в хлеву, с коровой по соседству. И о ругани нескончаемой, и о каждодневных зуботычинах да оплеухах.

Обо всем знали – крохотная ведь была деревушка. И скорее всего, жалели девочку. Но – молчали. Боялись слово поперек молвить: управляющий-то, когда сыновей да полюбовницу проведывал, тоже все видел, а словно не замечал. Стало быть – одобрял…