— Туда. — Гавел указал на воду, что проглядывала сквозь облака пены.

— Туда всегда успеешь.

И свечу под нос ткнул.

Огонек накренился, вытянулся нитью, но не погас. А Гавел замер, зачарованный переливами его.

— Руку!

Вытянул.

И провел ладонью по рыжему лепестку, который, против ожидания, не опалил, но растекся дрожащим маревом по коже.

— И вторую, — куда как мягче произнес Аврелий Яковлевич. — Огонь и вода — первейшее дело, когда в себя прийти надобно… вода смоет чужое, а огонь раны зарастит.

Гавел поднял взгляд.

— Сиди.

Сидел, пока вода не остыла. И растворившаяся пена осела на стенках ванны серыми грязными хлопьями. Кожа сделалась белой, ноздреватой; и Гавел опасался, что если тронет ее, то расползется она под пальцами. Свечи раскалили воздух; и Гавел пил его: горячий, обжигающий, но невероятно сладкий.

— Ну все, буде. — Аврелий Яковлевич, в какой-то момент исчезнувший, вновь появился. — Вылезай.

И сам же Гавела достал, подхвативши под мышки. Поставил на коврик и полотенце махровое мягчайшее, сердечками и голубками расшитое, на плечи накинул.

— Терпи. По первости кости всегда ломит… я-то помню, думал, что меня мачтой вовсе раздавило… помирать собрался… лежал, стонал… и ни одна падла водички не поднесла. А наш боцман, та еще крыса, прими душу его, Вотан, все приходил да посмеивался, мол, упертый я, не желаю с очевидным примириться. Так какое ж оно очевидное? От как на пятый день-то крысы ко мне вышли и водицы принесли, тут-то я и понял, что не в мачте дело…

Он растирал тело Гавела, которого и хватало лишь на то, чтобы поскуливать под крепкими ведьмачьими пальцами. Они тянули, крутили, сжимали, словно наново лепили.

— Вот так… еще немного — и на человека похожим станешь.

Полотенце полетело под ванну, а Гавелу протянули халат, тоже махровый, розовый и с голубочками.

— Ну извини. — Аврелий Яковлевич хохотнул. — Какой нумер, такие и халаты… погоди, через пару годочков будешь сам выбирать, которые по вкусу. Идти-то можешь?

— Д-та… — Из горла вырвался сип.

— Ага… ну тогда пошли. — Ведьмак приобнял Гавела. — Давай, давай, не ленись. Ты парень крепкий, даром что тощий… припозднился, конечно… да и ладно… сколько тебе?

— Пятьдесят четыре…

— Ну… я в тридцать девять очнулся… говорят, чем позже, тем оно и крепче… а в тебе силы изрядно… иные опытные после мертвяцкого круга сутками пластом лежат, ты ж ничего… стоишь… и вон, сейчас накормим тебя, глядишь, легче жить станет.

Гавел шел.

Он слабо понимал, что с ним происходило и происходит, но стоило закрыть глаза, как вставало перед ними лицо женщины, столь прекрасной, что…

— Не торопись, — одернул Аврелий Яковлевич, — до нее мы еще доберемся. Сначала тебя в порядок привести надобно.

Он усадил Гавела за стол.

А на столе возвышалось нечто огромное, щедро украшенное белыми бантами и сливками.

— Сладкое — очень полезно. — Ведьмак отрезал кусок и поставил перед Гавелом: — Ешь.

Ел.

Поначалу потому, что надо есть. Потом пришел голод, и такой зверский, что Гавел вяло удивился — никогда-то прежде, даже перебиваясь с овсянки на постный кисель, он этакого голоду не испытывал.

— Вот и ладно… вот и умница. — Аврелий Яковлевич сгребал масляные розы ложкой, и Гавел только и мог, что рот открывать.

Голод не утолялся. И Гавел испугался, что сейчас лопнет, но так и останется голодным…

— Пройдет. Потерпи.

От торта осталась едва ли половина, когда Гавел ясно осознал, что неспособен больше проглотить ни кусочка.

— Все? Ну ты… — Аврелий Яковлевич, сняв сахарного голубка, сунул его в рот и захрустел. — Слабый… замученный… рассказывай давай…

— Что?

Голос вернулся.

А с ним усталость, даже не усталость, а престранное ощущение, что его, Гавела, пропустили через мясорубку, а после собрали по кусочкам.

— Все, дорогой мой… с самого начала…

И Гавел, сонно моргнув… — комната вдруг сузилась до глаз Аврелия Яковлевича, которые, вот диво, были разного цвета. Левый зеленый, а правый — карий… или наоборот? Как ни силился Гавел разглядеть, не удавалось…

Но говорить он говорил.

Про детство свое… про старуху, тогда она еще не была старухой, а матерью… про отца, слабого и пьющего… про братьев своих, которые появлялись на свет, но жили недолго, вскоре переселяясь из старого дома на местное кладбище… про скандалы… про то, как хирела, приходила в запустение отцовская лавка… про соседок, с которыми матушка перессорилась, а били Гавела.

Не соседки — дети их, сбивавшиеся в стаю.

Он пытался давать отпор, но не получалось…

…про свой побег из отчего дома в пятнадцать лет… про Познаньск и грузчиков, среди которых подвизался… про университет, куда попал случайно, но остался, одержимый новою мечтой — стать ученым человеком. Про мытье полов и подсобные работы на кухне… про учебу, что Гавелу нравилась, хотя и давалась непросто…

…про первую его статью, пустую, о работе попечительского комитета и приютах сиротских… о том, что отметили ее… и про статьи иные, за них платили гроши, но Гавел собой гордился.

Про то, как вернулся в отчий дом, желая похвастать тем, чего достиг…

Не перед кем.

Отец умер, а мать, уже как-то в старуху превратившаяся, вцепилась в Гавела клещом. Пришлось лавку продать за гроши, а дом и того дешевле… она же жаловалась на здоровье… и услал лечиться на воды.

Мать все-таки.

Рассказывал и про «Охальника», где платили прилично, и про собственные вялые попытки жизнь обустроить хоть как бы… и про то, что устал он…

— Вот оно как. — Аврелий Яковлевич подсунул очередной кусок торта, который Гавел принялся есть руками. Он снова был голоден. — Ничего…

— Что вы со мной сделали? — спросил Гавел, потому как устал уже бояться.

— Я? Помог силе выбраться.

— Какой силе?

Аврелий Яковлевич сел, скрестивши руки на груди.

— Обыкновенной. — Он дернул себя за бороду. — Той, которая тебе от матери досталась… колдовка она… а ты — ведьмак.

Колдовка?

Ведьмак?

Странное он говорит.

Аврелий Яковлевич поднялся.

— Дар, он разным бывает, особливо у женщин… люди говорят про светлый и темный, но это неверно. Свет и тьма в каждом имеется, и только от человека зависит, чего в нем больше будет. А дар же… это сила. Много ее, мало — дело третье… но одна сила рождается от собственной души человеческой, сути его, а другую он от мира берет. И ладно, ежели от солнца или воды, от земли, огня. Но такую силу взять умение надобно. Куда как проще из иной живой твари вытянуть.