– Но я действительно научился! А вот ты попытался силой взгляда передвинуть хрустальную вазу и разбил ее на мелкие кусочки.

Ангел развел руками.

– Что было, то было.

Луня улыбалась и краснела: она никак не могла привыкнуть к тому, что ей разрешили сидеть за одним столом с мужчинами.

Целительный сон вернул мне силы, и я хотел поскорее приступить к делу.

– Так ты ни разу не бывал в поместье Отрепьевых? – спросил я.

– Когда покупал, заехал как-то… – Ангел посерьезнел. – Но я бы поостерегся заявляться туда на ночь глядя. Говорят, по ночам там собираются какие-то люди… дом заброшен, обветшал… сам понимаешь, само имя Отрепьевых пугает соседей…

– Ну, этот страх помог тебе купить поместье за бесценок, не так ли?

– Это у вас в Москве денег не считают, а здесь каждая копейка на счету!

Я взглянул на Истомина-Дитя – он кивнул.

– Рискнем, – сказал я. – Если к утру не вернемся…

– Я могу дать вам своих людей, – сказал брат, – но поручиться за их смелость не могу…

– Справимся, – сказал Истомин-Дитя. – Со змеем справились и с этими справимся.

– А ты уверен, что это был змей, а не дракон? – спросил Ангел. – Видишь ли, принято считать, что у дракона четыре лапы, а у змея – две, и еще у дракона есть крылья, каковых у змея, как правило, не бывает…

– У тебя есть святая вода? – перебил я брата. – Нам бы с собой немного…

Ночь была лунной, в воздухе кружили редкие снежинки, стук копыт наших коней звучал сухо, отчетливо.

– Не суди строго, – сказал Истомин-Дитя, когда мы отъехали версты на две от дома Ангела, – но за каждым кустом мне мерещатся маленькие человечки…

– Может, и не мерещатся, – сказал я, глядя на тени, бежавшие за кустами, но не повторявшие наши движения. – Будь начеку.

Истомин-Дитя вытянул руку, показывая на огоньки в лесу, двигавшиеся в том же направлении, что и мы, но я промолчал.

Дорогой к поместью Отрепьевых не пользовались много лет – она едва угадывалась среди будыльев пожухлой травы, разросшегося ивняка и поваленных вязов.

– Значит, ты все-таки умеешь превращаться в птицу, – сказал Истомин-Дитя.

Я промолчал, сделав вид, что не расслышал его слов.

Наконец заросли расступились, и мы оказались у подножия отлогого холма, на вершине которого, среди старых ветел и дубов, угадывались очертания заброшенного дома.

– Жди во дворе, – сказал я. – Держи оружие наготове, коней не привязывай. Войдешь в дом, только если я позову.

Мы спешились, я бросил поводья Истомину-Дитя и двинулся к дому, левой рукой прижимая к бедру ножны, а правую положив на рукоять пистолета, торчавшего за поясом.

Окна зияли черными провалами, дверь висела косо, держась на веревке, привязанной к вбитому в притолоку крюку.

На двери было грубо намалеван треугольник со скошенной вершиной, к которой был пририсован кружок.

Дурацкий колпак с бубенчиком.

Такой же знак я видел на двери притона, где был застрелен Якшай, убийца и торговец кровью.

Ветхое крыльцо отозвалось на мои шаги таким отчаянным воплем, будто было живым существом.

Откинув дверь и оставив ее открытой, я достал из-за пазухи небольшой фонарь, зажег свечу и медленно двинулся по коридору в глубь дома.

Из темноты тянуло запахами плесени, гнили и дерьма. Видать, сюда и впрямь время от времени заглядывали какие-нибудь бродяги, странники или разбойники.

Краем глаза я следил за дверями, выходившими в коридор, но в доме царила тишина.

В большой комнате с провалившимся потолком по углам висели летучие мыши.

Когда-то здесь по праздникам зажигали много свечей перед красочным иконостасом – старинным, доставшимся от прапрадеда, и Юшка взволнованным голосом читал молитву, читал так проникновенно, с таким чувством, что у моего отца на глазах выступали слезы. Потом все садились за стол, взрослые чокались чашами и церемонно кланялись друг другу, прежде чем выпить, а мы, дети, с нетерпением ждали, когда же подадут жареного поросенка, украшенного золотыми цветами и лентами…

В углу комнаты темнел проем, откуда доносились странные звуки: шипение, бульканье, щелчки.

По скользким деревянным ступеням я спустился на звук, в погреб, который был вовсе не погребом, а настоящей лабораторией, фабрикой, причем довольно большой.

На широких столах в колбах и ретортах пузырилось какое-то варево, по стеклянным трубкам жидкости поступали в железный бак, вмурованный в стену.

Стены и пол дрожали мелкой дрожью, снизу доносились странные звуки – журчанье, чавканье и стоны.

На одном из столов я заметил знакомый предмет – это была лупа в роговой оправе, точно такая же, как у нашего отца.

Взяв лупу в руку, я всмотрелся в инициалы на ободке: P. Z.

Эта лупа принадлежала Петру Звонареву, Pietro Zonarini.

Значит, Ангел солгал мне, сказав, что бывал в этом доме лишь однажды.

Мне стало не по себе.

С детства не люблю подвалы, погреба, вообще любые подземелья: мне почему-то казалось, что там я непременно столкнусь с огромными пауками, а пауков я боялся больше всего на свете.

Но так уж сложилась жизнь, что в подземельях мне приходилось бывать очень часто, и никаких пауков я там не встречал.

А тут – тут этот страх ни с того ни с сего напал с такой силой, что я не мог ему противостоять.

Сунув лупу в карман, я быстро взбежал по лестнице и остановился в дверном проеме.

Сверху доносились тихие голоса, и я замер, прислушиваясь, а потом двинулся к лестнице, которая вела наверх, на женскую половину.

– Смелее, гость! – проговорил кто-то в темноте. – Да поосторожней на лестнице – предпоследняя ступенька ненадежна.

Я поднялся в комнату, посреди которой у стола спиной ко мне сидел мужчина в шубе и шапке. Перед ним горела свеча, стояли полуштоф и два стакана мутного стекла.

– Кто ты? – спросил я, взводя курок пистолета. – Твое имя!

Он повернулся ко мне – лицо его тонуло в темноте – и сказал:

– Князь Жуть-Шутовский. Выпей со мной вина, гость.

Я сел на лавку спиной к стене и поставил фонарь на стол.

Мужчина разлил вино по стаканчикам, наклонился к свече и проговорил со смешочком, который я тотчас узнал:

– Твое здоровье, Матвей Звонарев!

– Любимчик! – воскликнул я.

– Был Любимчик – стал князь. – Он выпил вина. – Бери выше – царь! Царь скоморохов! Глумарх!

– Знавал я одного скомороха, который стал царем, да скоро помер…