– Олег Ильич, дорогой мой, вы за легализацию… всего такого? Чтобы за изнасилование детей не наказывали, не сажали?

– Ну, ну, ну, как эмоционально! Выпейте вина, я вам налью. Я просто размышляю вслух: если смягчим с этого конца, может, и на том конце все не будет заканчиваться так, как закончилось здесь в городе с этим бедным сынишкой учителя. И потом, Ида, это же проблема не одного десятилетия, не одного века даже, если хотите. Сейчас – да, это постыдное, грязное преступление. Педофилия… извращение… Но были ведь в истории человечества и иные времена, когда все это – любовь к этим маленьким грациозным созданиям – мальчикам, девочкам – заметьте, плотская, физическая любовь не только не считалась преступной, но будоражила умы, подстегивала воображение, воспевалась даже в поэзии, в стихах. Римский поэт Марциал писал: «Если бы кто ненароком взялся мою просьбу исполнить, вот бы какого, о, Флакк, мальчика я попросил. Очи пусть с звездами спорят…» Ну и так далее. А у Петрония в «Сатириконе» вообще прямым текстом: «Эй, соберем мальчиколюбцев изощренных! Все мчитесь сюда быстрой ногой, пяткой легкой…» Античная поэзия, античная мораль. Пласт великой греко-римской культуры, целый пласт, и все на эту щекотливую тему. Как же быть с этим наследием культурным – с Петронием, с Марциалом? А как быть с «Лолитой» Набокова? Ей же всего двенадцать лет, кажется, в начале книги? А какая слава у романа – мировая слава! Было бы этой маленькой потаскушке восемнадцать – никто, уверяю вас, и читать бы не стал. – Олег Ильич повернулся всем корпусом к Иде. Щеки его – наверное, от вина – порозовели. Крылья носа раздувались, трепетали. – Да и не всегда человек взрослый… мужчина, скажу я вам, в таких делах всю, абсолютно всю вину несет на своих плечах. Бывают случаи, когда они… эти… эти юные создания тоже должны разделить с ним это бремя.

– В чем же, по-вашему, виноваты дети?

– Они ни в чем таком не виноваты. Может быть, самую малость в том, что… нет, конечно же, нет… Или… – Олег Ильич смешался. – Хотите, я расскажу вам одну историю, которая произошла с одним моим знакомым? С соседом моим. У нас загородный дом с женой на Николиной Горе. Так вот он живет там же. Он в свое время занимал солидный пост в одном из министерств, потом работал в коммерческой организации, в общем, мужик дельный, умный, хороший семьянин.

Ида слушала. Пары танцевали.

– Им нужна была прислуга – домработница и садовник, и они таковых себе нашли через одну фирму. Откуда-то из Молдовы, что ли, или с Украины те были – славные, простые люди, работящие. А потом к ним на каникулы приехала их тринадцатилетняя дочка. И она… Он – мой сосед сам мне рассказывал чуть ли не со слезами на глазах – она… эта Лолита… эта маленькая шлюха, она совратила его. Спровоцировала, совратила, понимаете? А он – взрослый, не устоял. Поддался соблазну. Потому что невозможно было не поддаться. Слишком велико было искушение. Убийственное, насквозь пронзающее сочетание младенческой невинности, притворства и жадности – детской, животной жадности скорей все испытать, все попробовать, все познать. Она сама – эта девчонка – пришла к нему, когда он был один, сама забралась к нему в постель, заползла туда как червяк. Сама догола разделась. Нищая, попав в богатый, обеспеченный дом, она таким вот способом решила завоевать в нем себе место – через хозяина, который не смог выкинуть ее вон из своей спальни, который ее безумно… бесконечно захотел. Переспав с ней, он стал педофилом. А был вполне нормальный мужик, муж и отец, м-да… Был, и стал… В общем, эта история, рассказанная мне моим соседом по Николиной Горе, заставила меня поразмыслить над всем этим. И на многое мой взгляд поменялся. И думаю, что…

– Извините. – Ида, до этого спокойно сидевшая, курившая, рассматривающая иностранцев за соседними столиками, неожиданно резко поднялась.

– В чем дело? Вам неприятно? Я сболтнул что-то лишнее? Вы уходите?

– Простите меня, мне что-то… голова закружилась вдруг…

– Вам помочь?

– Нет, нет. Нет же, сидите! Я сама.

Зубаловское тревожное «Вам неприятно? Я сболтнул что-то лишнее?» уже достигло ее как бы издалека – сквозь музыку, сквозь электрический свет, сквозь гул голосов в зале ресторана. А начало было похоже на спазм: Ида ощутила, как что-то сжалось, сморщилось у нее в мозгу, словно туда ткнули шприцем и ввели яд. Это произошло, когда Зубалов произнес: «Слишком велико было искушение». Нет, даже раньше – на словах «Невозможно было не поддаться».

СЛИШКОМ ВЕЛИКО БЫЛО ИСКУШЕНИЕ…

ВЕЛИКО БЫЛО…

СЛИШКОМ…

Все обернулось тьмой. В ярко освещенном переполненном людьми зале ресторана все обернулось ночью, небытием. Но небытия, смерти она даже не успела испугаться: глазные яблоки как скальпель вспорол свет пламени.

Зубалов крикнул ей: «Вам помочь?» Она что-то пробормотала, не видя его, не различая практически ничего перед собой, потому что взор ее был застлан, как пеленой, ДРУГОЙ КАРТИНОЙ – такой яркой при свете огня… факела…

Факел был укреплен на высокой подставке. Пламя его потрескивало, отражалось в двух высоких, в человеческий рост, зеркалах, стоявших под углом друг к другу. Отраженный свет получался объемным и имел очень яркий оранжево-алый цвет. В пространстве между зеркалами и подставкой как бы образовался огненный отраженный поток. И в центре этого потока спиной к пламени, лицом к зеркалам стоял человек в военной форме.

Широкие плечи, портупея, погоны… Ида видела все это – гимнастерку, брюки-галифе, щегольские, до блеска начищенные сапоги. А потом увидела опилки на полу, бархатный барьер, увидела цирковую арену, посреди которой стояли зеркала и темный пустой зал.

Свет вычленял первый ряд сиденьев. Там были двое – тоже военные. Лица их тонули во мраке партера. Тускло блестели золотом форменные пуговицы на кителях – такую форму носили, кажется, после войны… кажется…

Кажется, там присутствовал кто-то еще – кроме этих троих, там был кто-то еще. Ида увидела его рядом с зеркалами: высокий, чуть сутулый брюнет в костюме – синем в полоску. На лицо его тоже падала тень.

Факел потрескивал, и еле слышный звук этот отдавался в тишине арены как гром. Внезапно человек в гимнастерке с портупеей пошатнулся, вытянул вперед руки и попытался коснуться поверхности зеркал.

– Нет. Не сметь!

Окрик из уст человека в костюме прозвучал как удар бича. Военный с трудом выпрямился. Он был словно пронизан насквозь отраженным светом пламени. Как будто багровые нити тянулись от факела сквозь него туда, в серебристую зеркальную глубину, наполненную огнем.

– Повернитесь ко мне лицом, – приказал человек в костюме.

Военный в гимнастерке медленно и неловко начал поворачиваться. Он двигался неуверенно, словно тело ему плохо повиновалось. Голова его была опущена, глаза закрыты, казалось, он стоя спал.

– Вы меня слышите? – спросил человек в костюме.

– Да, – голос военного был глух и хрипл.