Свержение Каддафи также наглядно продемонстрировало миру, что отказ от разработки ядерного оружия может быть опасен для политического здоровья. Всего за несколько месяцев ливийский лидер превратился из человека с плаката, озабоченного нераспространением ядерного оружия, в военного преступника.

Другая проблема этой операции, была она обоснованной или нет, заключалась в том, что ею все и ограничилось. Не кто иной, как Барак Обама, назвал эту неготовность к завтрашнему дню Ливии своей важнейшей внешнеполитической ошибкой[124]. Широко известно высказывание Колина Пауэлла, сформулировавшего так называемое правило «Поттери барн»: «Разбил – значит, это твое». США и несколько стран НАТО сделали многое, чтобы сокрушить Ливию, но затем отказались взять на себя ответственность за развитие ситуации. Более того, они избегали всяких шагов в области государственного строительства, отчасти в наивной надежде на то, что ливийцы самоорганизуются, а во многом вследствие озабоченности потенциальными затратами на воссоединение и восстановление страны. В итоге вспыхнул гражданский конфликт, который унес гораздо больше жизней, чем мог бы, по самым критическим оценкам, унести режим Каддафи. Еще одним результатом стало возникновение сразу нескольких псевдогосударств на территории некогда единой Ливии. Неудивительно, что ИГИЛ все прочнее обосновывается на этой, фактически неуправляемой территории.[125]

Сирийский случай выглядит еще более вопиющим, если такое вообще возможно. Можно сказать, это неоспоримый аргумент в пользу того, что во внешней политике отказ от действий чреват не менее значимыми последствиями, как и сами действия. Сирия с 2011 года является, образно выражаясь, плодом решения 2003 года о вторжении в Ирак. То вторжение было, если угодно, прыжком веры, а в Сирии мы наблюдаем следствия бездействия, но в обоих случаях налицо колоссальные затраты, превосходящие грань воображения.

Предыстория конфликта уже описывалась выше: так называемая «арабская весна» достигла Сирии в марте 2011 года. Протесты против власти семейства Асадов были жестоко подавлены войсками, что заставило оппозицию взяться за оружие. В августе президент Обама призвал Башара Асада уйти в отставку[126]. При этом никто не предпринял, по сути, никаких шагов, чтобы гарантировать его уход, не говоря уже о том, чтобы подыскать ему достойного, лучшего преемника. Мирные планы и соглашения о прекращении огня, наряду с визитами наблюдателей от Лиги арабских государств и ООН, оказывались малоэффективными, а насилие между тем нарастало. В Сирии, как и в других регионах, политика администрации президента Обамы страдала от разрыва между словами и делами. Любое появление такого разрыва опасно тем, что оно поднимает вопросы доверия и компетентности правителей. Такой разрыв способен разочаровать твоих друзей, побудить их пересмотреть отношения с тобой, сделать их менее тесными, менее согласованными.

Ставки поднялись летом 2012 года на фоне сообщений о том, что сирийское правительство может использовать химическое оружие против оппозиционных сил. Президент Обама публично заявил, что, если правительство Асада поступит таким образом, оно пересечет «красную черту», тем самым значительно увеличив шансы на американское военное вмешательство[127]. Примерно год спустя, в августе 2013 года, сирийское правительство не стало церемониться – оно применило зарин и лишило жизни около полутысячи мирных жителей вблизи Дамаска. Мир возлагал большие надежды на прямое вмешательство США; впрочем, цели и задачи американского вмешательства оставались предметом спекуляций.

Решимость США приступить к действиям начала ослабевать, когда 29 августа британский парламент отказался одобрить инициативу премьер-министра Дэвида Кэмерона о присоединении к многосторонней воздушной операции, призванной уничтожить сирийские цели, связанные с производством и хранением химического оружия, а также цели, представляющие политическую или военную ценность для сирийского правительства. В тот миг президент Обама явно усомнился в собственных словах насчет последствий в случае, если Сирия пересечет «красную черту» применения химического оружия. Лично мне тогда показалось, что эти сомнения президента отражают его убежденность: ограниченное применение силы, скорее, приведет к эскалации насилия (к слову, это была основная политическая и стратегическая доктрина администрации Обамы, который твердо решил сократить военное присутствие США на Ближнем Востоке).

Сам я оказался в довольно странном положении. Вечером, перед тем как президент объявил о своем решении не применять военную силу, я был на свадебной церемонии; тут мне позвонил, как выражаются СМИ, весьма высокопоставленный источник в президентской администрации. Мой собеседник хотел узнать, как я отношусь к решению президента не начинать военных действий по своему усмотрению и запросить вместо этого разрешение у Конгресса. Я ответил, что, по моему мнению, это ужасное решение, которое побудит Ближний Восток и остальной мир усомниться в надежности Америки как союзника, укрепит положение режима Асада и подорвет моральный дух сирийской оппозиции. Еще я добавил, что президенту нет необходимости получать дополнительные полномочия от Конгресса, ведь, согласно американской конституции, исполнительная власть пользуется немалой свободой, когда речь идет об ограниченном использовании военной силы. При этом я нисколько не был уверен в том, что Конгресс даст президенту необходимое разрешение, учитывая оппозицию обеих партий возобновлению военного присутствия США в регионе и «рефлекторное» сопротивление ряда республиканцев всему, что предлагал президент Обама. (Отчасти противодействие объяснялось озабоченностью тем, что любое применение силы создаст прецедент.) Последнее, что нужно США, закончил я, это показать миру свою внутреннюю разобщенность, продемонстрировать, что на американские обещания больше нельзя полагаться. Собеседник поблагодарил меня за откровенное изложение взглядов.