– Не надобно Вяземским сей славы, и так обойдутся! Пусть лучше Костомаровы будут! И этих всех на Рюриковичей заменить, токмо они на сие способны[22].

– Басаргу Леонтьева я привел, государь, – доложился боярин Басманов.

– Иди сюда, подьячий, – поманил боярина ближе Иоанн. – Как мыслишь, что за народ на Студеном море пять веков назад жил?

– Варяги, – быстро нашелся Леонтьев. – Там и ныне у многих клички такие, и места многие с сим названием. Варяжка, Варяжий мыс, Варяжий дол…

– Твоя правда, – сделал отметку Иоанн, поднял голову. – Ты славно потрудился с сим сыском, Басарга. Копал глубоко, со всем тщанием. И награды достоин. Получишь. Однако ныне, я так мыслю, лучше тебя в делах тамошних никто не разбирается. Посему план составь, каковые изменения надобны, чтобы смут, подобных терской, не случалось более. Недели тебе хватит? Составишь – и в слободу привози. Ступай.

Царь опустил голову, вернувшись к своему увлекательному занятию.

– Дозволь спросить, государь! – храбро окликнул его подьячий.

– Говори… – покосился на него царь.

– Скажи, пошто архиепископа казанского в митрополиты сажаешь?

– Отчего спрашиваешь?

– Говорил я с ним намедни. Надменен больно, слушать других не желает, в корысти подозревает каждого, в чистоту помыслов душевных не верит. Подбивал меня тебя от опричнины отговорить, – короткими фразами перечислил Басарга. – Что сие за митрополит, коли ни в людей, пастырем которым поставлен, не верит, ни помазанником Божьим недоволен? Митрополит с государем должны заедино мыслить, одного хотеть, к одному стремиться. Дабы ты, любое дело зачиная, всегда благословение свыше получал и молебны искренние, а изменники твои с каждого амвона проклинались. Такой силой и единством таким любую преграду своротить можно. Герман же с тобою в раздрай мыслит.

– Это ты верно заметил, – согласился Иоанн. – Митрополитом еще не стал, а уже упреки от него слышу. В дом мой норовит забраться и, как мне там жить, поучает.

– Не верит он, что люди честными бывают и по совести поступают. А коли не верит, значит, и сам таков… Ровно игумен соловецкий, каковой без воровства не может. Его крестьяне, кстати, тоже к разору двинскому причастны…

Боярин Леонтьев запнулся – поскольку царь, только что хмурый, неожиданно захохотал:

– Ай Басарга, ай шельмец! Еще Настенька замечала, ни одной твоей истории не бывает, чтобы настоятеля соловецкого хоть как-то да не пнуть! Ждала каждый раз, веселилась, как слышала… Порадовал, повеселил. И как ныне тот безумец поживает, что на камнях своих новую Москву построить намеревался?

– Не заезжал, – покачал головой подьячий. – Но казанский епископ мне тоже не по нраву.

– Нет у меня иного, – развел руками царь. – Он старший и достойный. Остальные либо немощны совсем, либо не выслужились еще до места нужного.

– А как же Пимен новгородский?

– Этот с князем Старицким снюхался, да еще и от Литвы к нему письма приносят.

– А вдруг навет, государь? Ты бы с ним хоть парой слов перемолвился. Оправдаться позволил.

– Не в чем оправдываться. Не верю. Земству он предан. И говорить с ним не о чем. Но о Германе слова твои суровые верны. Поразмыслить тут надобно.

– Дозволь хоть раз архиепископу новгородскому с тобой встретиться, государь! – взмолился Басарга и в отчаянии признал: – Он Мирославу Шуйскую в монастыре видел! За чистоту ее поручиться готов.

Иоанн изумленно вскинул брови, потом чему-то улыбнулся и кивнул:

– Будь по-твоему. Как только отписку приготовишь, вместе с ним приезжай. Послушаем, что скажет.

Подьячий поклонился, вышел, и едва за ним затворилась дверь, как Басманов вцепился ему в плечи:

– Как?! Как ты это делаешь, Басарга?! Я полный год Иоанна обхаживаю и так и этак, он о Пимене и слышать не желает! Ты же всего две фразы сказал, и царь уже к себе приглашает!

– Коли правду в глаза говорить, она всегда любую стену пробивает.

– И Германа, Германа, почитай, отодвинул! – горячо выдохнул боярин. – Столько вестей от одного разговора! Надо епископа новгородского порадовать, побегу…

Опричник троекратно расцеловал Басаргу и умчался по сумрачным коридорам, подсвеченным редкими масляными лампами.

Подьячий ушел степенно, не спеша, раздумывая над тем, как рассказать княжне обо всем, что случилось с ним в этот теплый мартовский день. Однако рассказывать, на диво, не пришлось. Княжна, по заведенному у них обычаю встретившая боярина на крыльце, неожиданно сбежала по ступеням и кинулась ему на шею, закружила, весело смеясь:

– Получилось? Нечто получилось?!

– Откуда ты знаешь? Упредил кто?

– Любый мой, да у тебя все на лбу написано! – Мирослава подтянулась и расцеловала его лоб, брови, глаза. – Не землей, небесами мы повенчаны, любый мой. Телами едины и душами, помыслами. И потому, ненаглядный мой боярин, все твои мысли я наперед знаю.

– Еще не твердо решено сие…

– А у тебя на лбу написано, что твердо! – снова рассмеялась она и вдруг вздохнула: – Как же хорошо, что я тебя встретила. Какая я счастливая!

– Почему так грустно, драгоценная моя?

– Потому что мне тебя всегда мало. Даже когда рядом, когда в объятиях сжимаю, когда целую и во власть твою отдаюсь – все равно мало.

– Тогда чего мы тут стоим? – подхватил ее на руки Басарга и понес вверх по ступеням.

* * *

Архиепископ Пимен самолично заехал за скромной богобоязненной послушницей, знакомой ему по Покрово-Звериному монастырю, и пригласил в свой возок, дабы побеседовать в дороге о Боге, молитве и смирении. Басарга с холопом скакали верхом, однако боярин Леонтьев все равно догадывался, что после сих долгих разговоров в воспоминаниях новгородского священника и его княжны уже не найдется ни единого расхождения. Почти сто верст дороги, полных три дня пути. За это время любой псалтырь наизусть можно выучить.

Вечером третьего дня они остановились на подворье какой-то деревенской церквушки, воспользовавшись гостеприимством местного батюшки, немало польщенного приездом столь высокого иерарха, тронулись в путь еще в сумерках и на рассвете, аккурат к заутрене, въехали в ворота, встреченные Андреем Басмановым.

Опричники в монашеских рясах со всех сторон подтягивались к величественному Троицкому собору. Знающий здешние распорядки и пути опричник провел гостей на мощенную кирпичом дорожку, остановился на развилке. И вскоре Иоанн сам подошел к ним, в священническом облачении следуя на молебен. Увидев архиепископа, остановился:

– Вижу, сам пастырь новгородский ныне решил службу у нас отстоять. – Он протянул руку, и архиепископ, склонясь, почтительно ее поцеловал.