Итак, Гарольд Кварич отужинал, причем, вкусно и в приятном обществе. Сквайр, который в последнее время был бодр, как сверчок, этим вечером тоже был в ударе, рассказывая бесконечные истории непонятно о чем. В устах кого-то другого эти истории были бы до известной степени утомительны, но в устах старого джентльмена, рассказываемые с редким воодушевлением, они приобретали оригинальность и своеобразный аромат эпохи Тюдоров, отчего даже самая утомительная и длинная из его историй была бы приемлема в любом обществе.

Сам полковник тоже показал себя достаточно неожиданным образом. У него имелся запас сухого юмора, который он демонстрировал крайне редко, но когда всё же это делал, то самым похвальным образом. Вот и в этот вечер, он поистине блеснул этим своим качеством к вящему удовлетворению Иды, которая была женщиной не только умной, но и остроумной. Иными словами, ужин прошел в весьма приятной обстановке.

Гарольд и сквайр все еще сидели за вином. Хозяин замка в пятый раз в подробнейших деталях живописал своему гостю, как его покойная тетушка, миссис Масси, поддалась на уговоры некоего ученого антиквара превратить или, скорее, вернуть Гору Мертвеца в ее предполагаемое первоначальное состояние жилища древних британцев, и как вытянулось ее лицо, когда ей пришел счет за сделанные работы, когда вдруг слуга объявил, что его ждет Джордж.

Старый джентльмен сердито поворчал, однако встал и вышел, чтобы в течение следующего часа или около того рассуждать со своим помощником о состоянии дел, оставив гостя одного. Полковнику ничего не оставалось, как самостоятельно проделать путь в гостиную.

Войдя в нее, полковник увидел, что Ида сидит за роялем и поет. Услышав, как он закрыл дверь, она обернулась, мило кивнула и продолжила петь. Он подошел и сел на низкий стул в двух шагах от нее, причем, таким образом, чтобы видеть ее лицо, которое было для него приятнейшим объектом созерцания. Ида играла без нот – единственным источником света в комнате была низкая лампа с красной бахромой. В этом полумраке наш герой мог мало что разглядеть, даже черты ее лица, но если полумрак этот отчасти лишал его полного удовольствия, с другой стороны, он придавал ей особую красоту, окутав ее черты поволокой волшебной мягкости, которой им порой недоставало в ярком свете дня.

Полковник (не будем забывать, что он был влюблен, а время было после ужина) был настроен на поэтический лад (внутренне, конечно), и в своем сердце он сравнивал ее сначала со святой Цецилией за ее органом, а затем с Ангелом Сумерек. Никогда еще он не видел Иду такой красивой. Нет, она всегда была женщиной видной, благородной внешности, но в эти мгновения царивший в комнате полумрак и, хотя сам полковник ничего об этом не знал, волшебная тень, отбрасываемая на него ее сердцем, возможно, вкупе с музыкой, смягчили и преобразили ее лицо, и оно казалось ему почти ангельским.

Именно сильные, волевые лица, а отнюдь не мягкие и милые, способны к наибольшей нежности, и даже у некрасивого человека, когда его лицо видится таким образом, оно приобретает свою, присущую только ему красоту. Но Ида не была некрасивой, поэтому в целом не удивительно, что Гарольд Кварич был так впечатлен. Ида пела почти без перерыва, – во всяком случае, так могло показаться со стороны, – совершенно не отдавая себе отчет в том, что происходило в душе ее поклонника. У нее были хорошая память и приятный голос, и она действительно любила музыку, так что это ей не стоило особого труда.

Вскоре она запела песню на стихи Теннисона, нежные и красивые строки, которые наверняка знакомы большинству читателей ее истории. Вот ее первый куплет:

Это очень красивая песня, и ее красота ничуть не пострадала в исполнении Иды. Эффект же, который она произвела на Кварича, был весьма своеобразным. Под магией музыки и магией голоса Иды вся его прошлая жизнь как будто вздыбилась и пошла трещинами, подобно тому, как северные льды трещат и ломаются под жгучим летним солнцем. Разломившись на куски, она пошла ко дну и исчезла в глубинах его естества, в этих жутких бездонных глубинах, которые колышутся и шепчутся в океане любого человеческого сердца, подобно тому, как море колышется под коркой льда; которые колышутся и шепчутся и катятся к неведомому берегу, и нет у нас ни навигационных карт, ни знания о нем. Прошлое миновало, застывшие льдом годы растаяли, и вновь через его сердце пронесся порыв свежего ветра, а над его головой вновь было чистое небо, в котором парили ангелы. От дыхания этой чарующей песни барьеры его «я» пали, его душа устремилась навстречу ее душе, а все дремавшие возможности его жизни восстали из похороненного времени.

Он сидел и слушал, и дрожал, пока нежные звуки музыки, наконец, не смолкли в тишине. Они умерли и перенеслись в пустоту, которая собирает и хранит все вещи, а он остался сидеть, чувствуя, как щемит его сердце. Ида повернулась к нему со слабой улыбкой, так как песня тронула и ее душу. Он же почувствовал, что должен что-то сказать.

– Какая прекрасная песня, – сказал он. – Спойте ее еще раз, если не возражаете.

Она не ответила, однако выполнила его просьбу.

Потом пение оборвалось.

– Почему вы смотрите на меня? – спросила она. – Я чувствую на себе ваш взгляд и начинаю нервничать.

Он наклонился к ней и посмотрел ей в глаза.

– Я люблю вас, Ида, – сказал он, – люблю всем сердцем. – И он внезапно умолк.

Ида побледнела. Даже в тусклом свете ему была видна ее бледность. Ее руки тяжело упали на клавиши. Эхо этих грохочущих нот прокатилось по всей комнате и постепенно стихло, но она по-прежнему сидела молча.

Наконец Ида заговорила. Заговорила, превозмогая себя.

– Здесь душно, – сказала она, – давайте выйдем в сад.

Она встала и, взяв лежавшую рядом на стуле шаль, шагнула через французское окно в сад. Был прекрасный осенний вечер. Воздух был неподвижен, как смерть, с легким дыханием мороза. Набросив шаль на плечи, Ида в сопровождении Гарольда прошла через сад к краю рва, где стояла скамейка. Здесь она села и устремила взгляд на древние зубцы ворот, в эти минуты одетые в торжественные одежды лунного света.

Посмотрев на нее, Гарольд решил: если ему есть, что сказать, то пришло время это сделать, тем более что, скорее всего, она затем привела его сюда, чтобы спокойно его выслушать. Поэтому он начал снова и сказал, что любит ее всем сердцем.

– Я на семнадцать лет старше вас, – продолжил он, – так что самая активная часть моей жизни уже в прошлом, и, даже если оставить в стороне другие вещи, я не знаю, сможете ли вы выйти замуж за такого немолодого мужчину, как я, тем более, что я небогат. Я понимаю, зная, кто вы, а кто я, с моей стороны верх самонадеянности просить вас об этом.