В порту еще кипела жизнь. Горели фонари у ворот, костры на берегу, факелы над причалами. В сосняке мачт проглядывали черные и кургузые, как обугленные пни, трубы паровых судов. Между клиперами, барками, шхунами, рядом с женственными изгибами их бортов пароходы представали существами бесполыми, как евнухи в гареме. Мимо проезжали подводы, по сходням кое-где сновали грузчики. В затухающем шуме чей-то одинокий пьяный голос время от времени взывал через рупор:

— Эй, на башне!

Куда и к кому он обращается, понять было невозможно, никаких башен поблизости не наблюдалось, но тоскливо делалось на душе от этого безответного и безадресного крика.

Мало того что Шитковский опоздал на свидание, так еще с полчаса, наверное, шли по набережной, петляя в портовых лабиринтах. Дело было к одиннадцати, когда остановились перед одноэтажным длинным зданием, деревянным, но оштукатуренным под камень. Вид у него был одновременно казенный и ублюдочный. Оно выглядело как недоношенное дитя от брака между соляным амбаром и кордегардией при губернской тюрьме.

Шитковский подкрался к единственному окошку, где горел свет, заглянул туда и сказал:

— Малость обождать надо.

— Нет его, что ли?

— Тут, куда денется. Но не один.

— И кто с ним?

— Не знаю, за шторой не видать. Но говорит с кем-то.

— С женщиной? Или с мужчиной?

— Говорю вам, не видать.

— Если с женщиной, так посидят, потом завалятся, — резонно предположил Гайпель. — Мы что, до утра ждать будем?

— Нет, — возразил Шитковский. — Если с бабой, то он ее уже употребил и скоро выгонит.

— Как вы знаете?

— По морде. Морда скучная.

— Тогда, значит, с мужчиной.

— Может, и так, но в любом случае посторонних при нашем разговоре быть не должно, давайте обождем. Прогуляемся пока. Вон какие кораблики!

Невдалеке, за пакгаузом, слышался женский смех. Там на рогожах, на расстеленных мешках кучкой сидели, карауля добычу, портовые шалавы самого низкого разбора. Такие за гривенник счастливы распахнуть свои шерстистые вшивастые воротца.

— Вот у женщин, — задумчиво сказал Шитковский, — даже, пожалуй, у этих, после соития на лице что угодно бывает написано, только не скука.

— Вы, я смотрю, знаток человеческой природы, — отметил Гайпель.

— А то! Иначе меня Путилин за конкурента и не держал бы.

Двое подгулявших английских матросов, обнявшись, брели навстречу. Увидев на Гайпеле форменную полицейскую фуражку и шинель с блестящими пуговицами, они, видимо, в темноте приняли его за русского офицера, приосанились, начали выпячивать груди, стучать в них кулаками и выкрикивать:

— Сэвастоупол! Сэвастоупол!

Увы, понять их не составляло труда. Англичане хотели сказать, что воевали в Крыму, были под Севастополем и били там таких, как Гайпель, в хвост и в гриву.

— Сэвастоупол! Виктори! Рул, Бритен! — победно кричали они вслед.

У Гайпеля испортилось настроение.

— Как-то странно сознавать, — сказал он, — что Россия теперь не имеет права держать в Черном море военный флот.

— А вы знаете, — без всякой, казалось бы, связи спросил Шитковский, — какой зверь был в русском гербе до Романовых?

— Сразу не припоминаю.

— Чему вас только в университете учат… Единорог был! Это, вы знаете, волшебный белый конь с рогом во лбу. Обитает на краю света, питается мясом, страшно силен, дик и, главное, свободен, потому что ни мужских, ни женских органов не имеет, пары себе не ищет. Размножается таким способом: триста лет проживет, рог сбрасывает и умирает, а рог превращается в громаднейшего червя. Поползает он, потом у него ножки с копытцами из брюха вырастут, головка, рожок проклюнется…

— Какое отношение все это имеет к Черноморскому флоту?

— Такова, батюшка, и Россия, — сказал Шитковский. — Из зверя — червь, из червя — опять зверь.

— Теперь мне понятно, почему вас Иван Дмитриевич не любит, — ответил Гайпель.

Из туманной мглы вновь протяжно разнеслось над гаванью:

— Э-эй, на башне-е!

Безысходное отчаяние звучало в этом голосе. Казалось, человек с рупором в последней надежде вопиет к ангелу на шпиле Петропавловской крепости.

Они прошлись по берегу, наконец Гайпель, поглядев на часы, сказал:

— Идемте обратно, скоро полночь.

Окошко по-прежнему светилось, Петров сидел на том же месте, но уже уткнувшись мордой в стол, на котором стояла ополовиненная бутылка вина. Больше в комнате никого не было.

— Дождались, — рассердился Гайпель. — Пьян ваш Петров.

Поднялись на крыльцо, двинулись по коридору. Шитковский говорил, что такие, как Петров, пять минут поспят и уже трезвехоньки, все соображают, все помнят, а если не помнят то, что от них требуется, так быстро вспоминают, как только бутылку отберешь.

Чтобы произвести должное впечатление своим внешним видом, Гайпель вертикально приложил к носу ребро ладони, затем так же отвесно передвинул ее выше, к околышу, проверяя, по центру ли сидит кокарда на фуражке.

— Господин Петров, просыпайтесь, — входя, сказал он. — Мы из полиции!

Ответа не последовало.

— Эй, на башне! — позвал Шитковский.

Он потряс Петрова за плечо, в сердцах лягнул под ним ножку стула, и тот вдруг сковырнулся на пол, тяжело стукнувшись затылком о доски.

— Мертв, — потрясенно прошептал Гайпель.

— Нет. Еще дышит, — приседая над Петровым и прикладывая ухо ему к груди, возразил Шитковский.

Гайпель взял со стола оба стаканчика, принюхался. От одного из них повеяло в ноздри смертельным аркадским букетом: яд и снотворное. Он схватил стоявшую здесь же кружку с молоком, Шитковский ножом начал разжимать Петрову зубы, но много влить в него не удалось. Молоко пузырилось на губах, текло по подбородку. Когда оно кончилось, Шитковский побежал за полицией, Гайпель — за портовым доктором, которого на месте не оказалось, как, впрочем, и полицейских. Зато вылез откуда-то заспанный сторож и еще какой-то служивый, указавший место, куда скрылась полиция. Там, в свою очередь, знали убежище доктора. Вскоре тот появился, пощупал Петрову пульс и сказал, зевая, что повезет его в госпиталь, потому что давал клятву Гиппократа и должен везти, не то бы не повез, потому что живым все равно не довезет, а лошадей жалко, они ведь тоже Божьи твари, причем не казенные, казенных ему не дают.

Понюхав стаканчик, подсунутый Гайпелем, и остатки молока в кружке, доктор сказал:

— Запиваешь вино молоком — пиши завещание.