Я подошел к Лене:

— Что с тобой случилось? Он поморщился.

— Судорога ногу сводит. Давно не было приступа. С утра перемогался. Во время задания обычно ничего не чувствую. А тут так свело, что думал — дух вон!

— Ну и стойкий же ты парень! — сказал я, пожимая ему руку. Как бы Леня ни был болен, он не оставался на земле, если товарищи летели в бой.

Наутро Амелин поднялся в воздух прикрывать аэродром. Все было спокойно. В низинах залег туман — только что взошло солнце.

Леня кружил над аэродромом и зорко осматривался по сторонам. Вдруг он заметил, что по оврагу, «маскируясь местностью», шел бомбардировщик противника «Юнкерс-88». Амелин внезапно для врага свалился сверху. Но противник оказался стреляной птицей: начал искусно маневрировать и уклоняться. Вражеские стрелки открыли бешеный огонь. Амелин не отступил — зашел в хвост вражескому самолету. Тот сбросил бомбы, очевидно рассчитывая, что машина Амелина попадет в взрывную волну и он отвяжется от неутомимого советского истребителя. Амелина сильно тряхнуло взрывной волной и отбросило в сторону. Но его воля к победе и упорство были так сильны, что он не только не прекратил преследование, но еще злее стал наседать на врага. Противник пошел на другую хитрость: направил свой самолет на ветряную мельницу, надеясь, что Амелин сгоряча не заметит ее и врежется. Но Леня разгадал и эту уловку врага. Он молниеносно рассчитал расстояние и проскочил в стороне, осыпая фашистский «юнкере» огненными трассами. Стрелок врага замолчал: очевидно, был убит.

Противник, однако, не сдавался. «Юнкере» стал снижаться к оврагу так, что, казалось, вот-вот врежется в землю.

Перед самым оврагом немец взмыл вверх.

Амелин дал еще одну очередь по вражеской машине. Но вдруг он услышал странный треск, приглушенный шумом мотора. Сердце у Лени сжалось: что-то случилось с машиной. Жаль самолет! Обидно после такого поединка упустить врага!

Бомбардировщик ушел, хотя Амелин был уверен, что улетит он недалеко и где-нибудь упадет.

Самолет Амелина терял скорость, мотор сильно трясло, и все же Леня привел машину на свой аэродром.

Мы побежали к нему навстречу. Вернулся старый друг! Крепко пожимаем ему руку. Он докладывает командиру Подорожному, что самолету противника не уйти далеко: на «юнкерсе» уже появилось пламя.

Амелин улыбается, но лицо у него от усталости серое. Он снял шлем, я смотрю на него и не верю глазам.

— Леня, да ты седой! — кричу я.

На висках моего сверстника появилась седина.

Мы с уважением смотрим на него — сколько он пережил, передумал за несколько минут пребывания в воздухе!

Немного погодя пришло донесение, что «юнкере», пролетев восемь километров, упал. У Лени на счету появился первый сбитый самолет. Экипаж был взят в плен. Оказалось, немцы везли на «Ю-88» важные секретные документы. Они хотели ранним утром перелететь прямым путем из Белгорода в Орел и там договориться о взаимодействии.

Амелину было обидно, что он не видел, как падал немецкий бомбардировщик.

20. Испытанный друг — механик Иванов

Случалось, что наши самолеты приходили с боевого задания изрешеченными. И вот тогда-то особенно проявлялись достоинства наших замечательных боевых друзей — техников, механиков, мотористов. Если в моем самолете оказывалась пробоина, то я знал, что механик Иванов ночь не будет спать, а машину починит. Чем больше я его узнавал, тем больше ценил. Уверенно летишь над территорией врага, когда знаешь, что самолет подготовлен отлично.

Наши техники работали превосходно, самоотверженно. Днем, ночью, в мороз, когда металл обжигает пальцы, буран сбивает с ног, механики оставались на поле, чтобы скорее ввести в строй боевую машину.

Не успеешь приземлиться, а Иванов тут как тут. И уже возится у самолета, расспрашивает, как работал мотор, нет ли каких-нибудь замечаний. Кто-то хорошо сказал, что механик — хирург самолета, а мотор — второе сердце летчика.

Иванов — рабочий-слесарь с большим стажем. Он давно работает авиатехником. Его посылали в Ванкарем, когда снимали с дрейфующей льдины челюскинцев. Я люблю поговорить со своим механиком. Он сворачивает козью ножку, закуривает и неторопливо рассказывает какой-нибудь случай из своей жизни. Глаз у него наметанный, он сразу, как тогда, перед моим первым боевым вылетом, замечает, если я чем-нибудь озабочен. А когда Иванов докурит и, тщательно притушив, затопчет окурок, мы идем к самолету и вместе его осматриваем, если он даже в полном порядке.

21. За товарищей

Однажды — это было в начале мая 1943 года — я отдыхал после задания и, разговаривая с Ивановым, наблюдал за Васей Пантелеевым. Он нетерпеливо ходил вокруг своей машины в ожидании, когда она будет готова к полету.

Другие самолеты один за другим отрывались от земли.

Механик пытался что-то объяснить, но Василий махнул рукой, уверенным, привычным движением влез в кабину и взлетел.

Мы пошли с Ивановым осматривать мой самолет.

Вдруг мимо нас промчалась санитарная машина. Вслед за ней бежали несколько летчиков. Оказалось, что с машиной Пантелеева произошла авария: он чересчур поторопил механика, не дав опробовать мотор на земле.

Для всех нас это был еще один тяжелый урок.

Все мы были глубоко опечалены гибелью товарища. Особенно тяжело переживал смерть Пантелеева Кирилл Евстигнеев — они были закадычными друзьями. Я тоже был сильно привязан к Пантелееву: мы жили в одной землянке. А кто из фронтовиков не знает, как привыкаешь друг к другу, когда живешь вместе в боевых условиях!

Мы стояли у могилы Пантелеева, засыпанной полевыми цветами. Смеркалось. Было очень тихо. Амелин обнял Евстигнеева за плечи и сказал:

— Пойдем, Кирюша! — Потом обернулся ко мне: — А ты?

Я ответил, что приду позже. Хотелось побыть одному.

Все ушли. Мне было очень грустно! Я вспоминал погибших товарищей. И чем больше размышлял о погибших друзьях, тем сильнее охватывала меня ненависть к врагу. Я решил во что бы то ни стало сбить восемь вражеских самолетов — по два за каждого погибшего товарища.

Не знаю, долго ли я простоял у могилы друга, размышляя о том, сколько тяжкого горя принесли на нашу землю фашистские полчища.

Опомнившись, я быстро пошел на аэродром, повторяя про себя слова, которые так любил Солдатенко: «На фронте положено думать обо всем, но в первую очередь думай о противнике».

О своем решении сбить восемь вражеских самолетов я никому ничего не сказал: оно было значительно и полно смысла только для меня. Окружающим это могло показаться пустым бахвальством. Даже мои лучшие друзья вправе были бы заметить, что сначала надо пройти испытание боем.

А объяснить все, что я перечувствовал над могилой Пантелеева, было трудно.

22. В боевой готовности

Активность авиации с обеих сторон снизилась, и для спокойной учебы мы перелетели на аэродром, расположенный дальше от линии фронта.