– Анна Павловна, ну что вы мальчику разные глупости мелете! – возмутилась Лида.

– Эх, вы, умные, довели ребенка до ревматизма. К Хавкиной отведите! Она Клавке прострел вылечила.

На третий день я пошел в школу: дольше болеть без справки нельзя, а если вызвать Скорнякову, она меня сразу разоблачит. У нее большой опыт насчет симулянтов, особенно в конце четверти, когда пишут контрольные. Утром я сказал Лиде, что скипидарная мазь буквально творит чудеса, и стал собираться на урок. Осторожно выйдя во двор и оглядевшись, я на всякий случай спросил у дяди Гриши, не появлялся ли поблизости дворник Билялетдинов.

– А-а-м-м-м-и-р-р-ар?

– Ага.

– Н-н-н-н-е-т… Н-не е-е-е-г-г-го уч-ч-ч-час-т-т-т-о-к…

Но на всякий пожарный случай до школы я добирался кружным путем: сначала крался по двору с нехорошим названием, потом осторожно свернул в Налесный переулок, а уж потом проник в Переведеновский, подойдя к школе с другой стороны, минуя пустырь с хижиной Билялетдиновых.

Ирине Анатольевне я предъявил объяснительную записку от Лиды. По правилам, если пропущено три дня, достаточно устного или письменного подтверждения родителей, а вот если больше – нужна справка из детской поликлиники. Про «ревматизм» я попросил маман не упоминать, мол, тогда меня освободят от физкультуры, а в журнале «Здоровье» написано: суставы надо постоянно тренировать. Она удивилась моей дальновидности, похвалила и объяснила пропуск занятий головной болью. Классная руководительница, прочитав послание, кивнула, Ирина Анатольевна знала, что два года назад у меня было малокровие с головокружениями, и подвоха не заподозрила.

– На воздухе бываешь? – спросила она.

– Бываю.

Странные люди взрослые, они уверены, что все болезни на свете лечатся прогулками на чистом воздухе и питанием!

На уроке Шура, которая чуть опоздала и получила запись в дневнике, даже не смотрела в мою сторону. Конечно, понимаю, кому ж охота возить передачи в колонию! На перемене ко мне подскочила Дина Гапоненко и взволнованным шепотом умоляла не говорить в милиции, что тоже была на пустыре, взамен обещая хранить тайну моего рокового выпада. Я мужественно дал честное пионерское, а потом попытался выяснить у Расходенкова, что произошло после моего бегства. Оказалось, он из кустов наблюдал за тем, как братья повезли на тачке стенающего Рената в травмпункт, как тетя Гюзель бежала, рыдая, следом, а разъяренный дядя Амир топтал валявшиеся на земле шляпы, обещая всех перерезать, как последних собак.

– А что все-таки у Рената с глазом?

– Неизвестно.

Во время урока алгебры классная дверь распахнулась, и на пороге возник незнакомый милиционер в сопровождении Иерихонской. Я понял: пришли за мной, и начал собирать портфель…

– Извините, Галина Федоровна, – прогрохотала Клавдия Савельевна, – вот вынуждена отнять несколько минут от вашего урока. Опять на Бакунинской сбили ребенка. По району проводятся профилактические беседы. Пожалуйста, товарищ лейтенант! А дети внимательно слушают! Виноградов, в окне ничего для тебя интересного нет! Понял?

– Пожалуйста, пожалуйста, товарищ лейтенант, – язвительно разрешила Галина Федоровна, – алгебра подождет…

– Это точно… А вот правила дорожного движения ждать не станут! Ребята, – начал милиционер, неловко переминаясь с ноги на ногу, – под колесами грузовика погиб ваш сверстник Коля Зинченко из 345-й школы. Страшное горе для родителей и невосполнимая потеря для государства. Но беды можно было избежать, если бы он переходил улицу в положенном месте и на зеленый свет…

– Полуяков – рявкнула Иерихонская так, что дрогнули в окнах стекла. – Прекрати улыбаться, как Дуремар! Тут еще ничего смешного не сказали!

Неделю я ходил в школу кружным путем, пока лицом к лицу не столкнулся с Ренатом, он шел с перевязки. Я обмер, но «Рошфор» весело протянул мне руку.

– Не дрейфь, Полуяк! Все нормально! – и отогнул угол марлевой наклейки, закрывавшей пол-лица.

Я увидел юркий татарский глаз, целехонький, только белок изменил цвет, словно его залили красными чернилами. В общем, роговица, как сказал врач у Гельмгольца, цела, и Ренат отделался сильным ушибом глазного яблока с кровоизлиянием, так как травма была нанесена, судя по всему, тупым и мягким предметом.

И это чистая правда! Закончив мастерить шпагу, я, чтобы облагородить рукоять, попросил у Тимофеича синюю изоленту, он приносил ее, как и спирт, с завода. Однажды я без разрешения обмотал ею хоккейную клюшку целиком – и мне здорово досталось за расточительство, так как для этого вполне подошла бы черная матерчатая лента, а не дефицитная – синяя.

– Я сам все сделаю, – ответил отец. – Неси!

Осмотрев шпагу, он похвалил меня за качество работы, достал из ящика с инструментами новый рулон и аккуратно, очень красиво, виток к витку, обмотал всю рукоять, потом пальцем потрогал острие, покачал головой и, ничего не говоря, с помощью плоскогубцев согнул заточенную проволоку петлей, а сверху надел «кембрик». Это такие похожие на макаронины трубочки из ПВХ. Электрики часто используют их для изоляции.

– Понял? – строго спросил Тимофеич и для надежности замотал «кембрик» лентой. – Кривых даже в обоз не берут.

– А Кутузов?

– Поговори у меня еще!

Зато у Рената, помню, шпага была острая, как шило, и он ее еще постоянно подтачивал бруском. Уж я-то, в случае чего, точно остался бы без глаза, и адмиралиссимус Ураганов приехал бы в родную школу с черной повязкой на лице, как заправский пират.

В мушкетеров мы с тех пор больше не играли никогда.

Я посмотрел на небо, туча, похожая на огромную синю медузу, плыла от Казанки, опустив на город свои серо-прозрачные щупальца. Мимо меня по переулку медленно проехала телега, запряженная пегой лошадью. Когда я был до смешного мал, извозчики (их почему-то называли «ломовыми») в Москве встречались часто, даже в центре, возле ГУМа и «Детского мира». На асфальте там и сям виднелись расплющенные колесами желтые лепешки, а в них дрались и чирикали воробьи, не подпуская к питанию вальяжных голубей. Маленькие юркие птички совершенно не боялись машин и взлетали буквально из-под бамперов. А вот неповоротливые сизари, зазевавшись, порой попадали под колеса и лежали потом на асфальте распластанные, будто цыплята табака на сковородке.

Но как говорит дядя Юра, «гужевому транспорту стало не по пути с социализмом», поэтому даже у нас, на Бакунинской, извозчики попадаются теперь редко, а в Центр их вообще не допускают, там много иностранных туристов, и они, вернувшись домой, рассказывают потом разные небылицы, мол, в СССР по улицам бродят медведи и ездят телеги. Но у нас, на окраине, «гужевой транспорт» еще остался как пережиток, и по радио иногда передают песню про самого последнего извозчика. Ее хрипит «артист с шершавой фамилией». Так Алексевна, у которой из-за склероза совсем отшибло память, называет Утесова. Я как-то спросил дядю Колю Черугина, почему у певца такой сдавленный голос. И он рассказал, что во время войны Утесов на морозе долго выступал перед бойцами и командирами, поэтому навсегда охрип.