Вершинин подробно расспрашивал Марьяну про то, как и с чего она надумала стать ткачихой. Вроде бы, молодая девчонка, современная, откуда такая тяга к странному – ну, пусть не странному, но точно не распространенному и модному – ремеслу и древней архаике?

Ему было искренне интересно все, что она рассказывала, и он задавал много уточняющих вопросов, а она говорила, говорила, отвечала на его вопросы… И делилась с ним выстраданными мыслями, решениями, переживаниями и сомнениями, которые мучили ее на пути обретения себя и утверждения в своем призвании – тем, чем она еще никогда ни с кем не делилась, и никого не посвящала в свои сомнения и страхи, проходя это все в одиночку, – и эта удивительная откровенность выходила у нее легко и естественно.

И она абсолютно точно знала, что если кто и поймет ее душевные метания и переживания, что пришлось преодолеть на пути к своему предназначению, то только вот этот мужчина.

– Я понимаю, о чем ты, – будто бы прочитав ее чувства, сказал Вершинин, глядя задумчиво в темноту ночи: туда, где уютно светилась огнями усадьба на соседнем участке, и признался откровенно: – В тот день, когда погиб дед, я ни на минуту не сомневался в правильном выборе своего пути. И уже чувствовал нетерпение перед отъездом, так хотелось, наконец, сделать это, решиться, шагнуть. – Он повернул голову и посмотрел на нее, поразив глубиной переживаний, отразившейся в его глазах. – И все двенадцать лет сомневался в правильности того решения, толкнувшего меня в дорогу. Каждый раз, когда брался за новый проект и переезжал с уже обжитого места, от исследований, от коллектива, с которым уже сроднился, – сомневался. Но всякий раз, в какой-то момент меня настойчиво начинала одолевать одна мысль: пора. И включался анализ того, что уже сделал на этом месте, что узнал нового, что постиг и может ли еще какие-то знания и умения дать мне этот объект. И каждый раз, уезжая, я непрестанно обдумывал, а верное ли решение я принял, в очередной раз ломая все, что уже устоялось.

– И что? – осторожно, чтобы не спугнуть это откровение, спросила Марьяна. – Когда-нибудь получалось, что зря уехал на новое место и занялся другим проектом?

Он снова посмотрел на огоньки «родового гнезда», помолчал с минуту – девушка его не торопила, даже дышать старалась потише, чтобы не спугнуть его размышления. И ответил сухим тоном:

– Нет, – помолчал еще и расширил ответ: – Всегда на поверку получалось, что правильно и вовремя уезжал и начинал что-то новое тоже вовремя. Но самое главное, я сохранил роскошь быть самим собой и не подстраиваться под чье бы то ни было видение, каким путем следует двигаться в науке, как и что будет финансироваться. Мне не пришлось подстраиваться, выполнять неинтересную работу для чужого дяди, я не участвовал в околонаучных интригах и расчетах при распиле званий и грантов. Выбрав особый путь, пусть и гораздо более тяжелый, я остался в принципе свободным.

– У древних русичей была такая поговорка: «Пусть дорога сама о себе позаботится», – заговорила Марьяна после некоторой паузы, в которую они оба молчали. – Они считали, что человек обязан слышать себя истинного, который всегда знает и чувствует, как и что правильно должно делать, да и предки помогут и подскажут, если своего разумения не хватит. Главное уметь спрашивать правильно себя и род, охраняющий тебя, и слышать ответ. Ты вот услышал. Тебе дано было.

– Да, – кивнул Вершинин задумчиво и добавил: – Только стоило это слышание дорого. И вопроса о том, правильный ли путь я выбрал, так никто и не снимал.

– Я знаю, что у тебя случались трудные ситуации в жизни и работе. Мне Глафира Сергеевна рассказывала, правда, уверена, сильно отредактированную версию твоих приключений. Да и вряд ли всех приключений. Вон у тебя, – она кивнула, указывая на его руки, – руки в шрамах, на лбу шрам и правый висок седой, – и спросила проникновенно: – Что, совсем край страшный бывал?

– Да всякое случалось, – вздохнул Григорий и, посмотрев на нее, резко переключился с задумчивого тона на иронично-бодрый: – Маня…

– Почему Маня? Марьяна мое имя, – перебила его девушка.

– Потому что тебе идет, а мне нравится так тебя называть, – усмехнулся Григорий.

– Подозреваю, что последняя причина является определяющей в этом решении?

– Да, привыкай, – хмыкнул он и продолжил свою мысль: – Так вот, – и подчеркнул с нажимом: – Ма-ня, зачем такой милой и нежной девочке, как ты, интересоваться мужской суровой работой с казарменным уклоном?

– Почему казарменным? – подивилась она. – Ты же не в армии служил, а работал над научными проектами.

– Потому что там, где собирается больше трех мужиков, обязательно наступает казарма, особенно, если они оторваны от цивилизации, а обычная жизнь где-то далеко, – пояснил Григорий назидательным тоном.

– Но я же не про это спрашиваю, а про вон шрамы твои и седину, не на свидании же заработанную.

– Это все одна и та же песня из мужской рутинной тяжелой работы в не самых простых условиях, ничего романтического, как бы тебе ни хотелось и ни виделось в воображении. Так, что, Манечка, не стоит героизировать мои подвиги, поскольку не имели место таковые. А была банальная казарма и пахота.

– Это правда, что ты Глафире Сергеевне каждый месяц посылаешь деньги? – задала она несколько неожиданный вопрос.

– Глаша да родители – это единственные родные мне люди, – пожал он плечами. – Родители наотрез отказались от финансовой помощи, отец даже, по-моему, обиделся слегка, они оба работают. Отец последние пару лет даже неплохо стал получать, занимаясь одной важной разработкой по государственному заказу. А бабуля – это святое.

Марьяна хотела спросить что-то еще, но тут у нее зазвонил смартфон. Она поднялась, взяла телефон с подоконника веранды, посмотрела на экран и нахмурилась озабоченно.

– Да, – коротко ответила она, послушала, что ей говорят, и ответила: – Поняла. Буду ждать вас утром.

Нажала отбой и, глубоко о чем-то задумавшись, все смотрела на экран смартфона, который держала в руке.

– Какие-то неприятности? – вывел ее из задумчивости голос Вершинина.

– А? – перевела она на него взгляд и торопливо ответила: – Нет. Дела на завтра важные.

– Понятно, – кивнул Григорий и поднялся с плетеного кресла. – Тогда отдыхай. И да! – вспомнил он о чем-то и достал свой смартфон из кармана брюк. – Номер-то свой скажи, чтобы не через Глашу связываться.

Она продиктовала номер, он сразу позвонил на него, и они оба внесли номера друг друга в память своих телефонов.

– Ну все, спокойной ночи, – попрощался Григорий и замер на пару секунд, торопливо решая про себя, поцеловать ее или…

Выбрал «или» – поцеловать он ее хотел, но если целовать, то всерьез, а нейтрально-дружеское, в щечку, его не устраивало.

Он никак не мог уснуть, вспоминая их с Марьяной разговор, вернее, не столько сам разговор, сколько то, что чувствовал во время него.

Поразительно, но ни с кем, даже с самим собой, до сегодняшнего вечера Григорий не обсуждал свои сомнения и страхи по поводу выбранного им пути в работе и в жизни. Никому никогда не признавался в сомнениях и в том, как, бывало, задумывался – а, может, прав все же был дед и он теряет что-то важное, теряет свое истинное призвание в призрачной погоне за познанием в различных областях и приобретении опыта в нескольких научных и производственных сферах? Верно ли это? И стоит ли снова и снова срываться с насиженного места, оставлять дело, в котором стал специалистом, нестись в неизведанные дали и опять начинать все заново?