Так что я твердо рассчитывала добиться кое-чего для Марты Додд и, входя с ней в приемную, радужно надеялась помочь и Джонни Суонсону, ковбою, и Эвелине Брент, и прочим заброшенным. Отец ведь человек отзывчивый и обаятельный – если забыть про впечатление от неожиданной встречи с ним в Нью-Йорке; и как-то трогательно даже, что он мне отец. Что ни говори, а – родной отец и все на свете для меня сделает.

В приемной была только Розмэри Шмил, она разговаривала по телефону за столом другой секретарши, Берди Питерс. Розмэри сделала мне знак присесть, но, погруженная в свои розовые планы, я велела Марте подождать и не волноваться, нажала под столом у Розмэри кнопку и направилась к дверям кабинета.

– У вашего отца совещание, – крикнула Розмэри мне вслед. – То есть не совещание, но нельзя…

Но я уже миновала дверь, и тамбур, и вторую дверь и вошла к отцу; он стоял без пиджака, потный и открывал окно. День был жаркий, но не настолько уж, и я подумала, что отец нездоров.

– Нет-нет, вполне здоров, – заверил он. – С чем явилась?

Я сказала ему с чем. Шагая взад-вперед по кабинету, я развила целую теорию насчет Марты Додд и других бывших. Его задача – их использовать, обеспечить им постоянную занятость. Отец горячо подхватил мою мысль, закивал, засоглашался; давно не был он мне так мил и близок, как сейчас. Я подошла, поцеловала отца в щеку. Его мелко трясло, рубашка на нем была хоть выжми.

– Ты нездоров, – сказала я, – или ужасно взволнован чем-то.

– Нет, вовсе нет.

– Не скрывай от меня.

– А-а, это все Монро, – сказал он. – Чертов Мессия голливудский! Он днем и ночью у меня в печенках.

– А что случилось? – спросила я, совсем уже не так ласково.

– Да взял моду вещать этаким попиком или раввинчиком – мол, делать надо то, а того не надо. Я после расскажу – теперь я слишком расстроен. А ты иди уж, иди.

– Нет, прежде успокойся.

– Да иди уж, говорю тебе!

Я втянула в себя воздух, но спиртным не пахло.

– Поди причешись, – сказала я. – Марта Додд сейчас войдет.

– Сюда? Я же от нее до вечера не избавлюсь.

– Тогда выйди к ней в приемную. Сперва умойся. Смени рубашку.

Преувеличенно безнадежно махнув рукой, он ушел в ванную комнатку. В кабинете было жарко, окна с утра, должно быть, не отворялись, – потому, возможно, он и чувствовал себя так, и я распахнула еще два окна.

– Да ты иди, – сказал он из-за двери ванной. – Я выйду к ней сейчас.

– Будь с Мартой как можно щедрей и учтивей, – сказала я. – Не кидай ей крох на бедность.

И точно сама Марта отозвалась – протяжный тихий стон донесся откуда-то. Я вздрогнула. И замерла на месте: стон послышался опять – не из ванной, где был отец, и не из приемной, а из стенного шкафа в кабинете. Как у меня хватило храбрости, не знаю, но я подбежала, открыла створки, и оттуда боком вывалилась Берди Питерс, совершенно голая, – в точности как в фильмах труп вываливается. Из шкафа дохнуло спертым, душным воздухом. В руке у Берди были зажаты одежки, она плюхнулась на пол, – вся в поту, – и тут вышел из ванной отец. Он стоял у меня за спиной; я, и не оборачиваясь, знала, какой у него вид – мне уже случалось заставать его врасплох.

– Прикрой ее, – сказала я, стягивая плед с кушетки и набрасывая на Берди. – Прикрой!

Я выскочила из кабинета. Розмэри Шмил взглянула на меня, и на лице ее выразился ужас. Больше уж я не видела ни ее, ни Берди Питерс. Когда мы с Мартой вышли, Марта спросила: «Что случилось, дорогая?» И, не дождавшись ответа, утешила: «Вы сделали все, что могли. Наверно, мы не вовремя явились. Знаете что? Давайте-ка съездим сейчас к очень милой англичанке. Знаете, с которой Стар танцевал в „Амбассадоре“.

Так, ценой краткого погруженья в семейные нечистоты, я добилась желаемого.

Мне плохо запомнился наш визит. Начать с того, что мы не застали ее. Сетчатая дверь дома была незаперта. Марта позвала: „Кэтлин!“ – и вошла с бойкой фамильярностью. Нас встретила голая, гостинично-казенная комната, стояли цветы, но дареные букеты выглядят не так. На столе Марта нашла записку: „Платье оставь. Ушла искать работу. Загляну завтра“.

Марта прочла ее дважды, но записка была адресована явно не Стару; мы подождали минут пять. Когда хозяев нет, в доме тихо по-особому. Я не в том смысле, что без хозяев все должно скакать и прыгать – но уж как хотите, а впечатление бывает особой тишины. Почти торжественной, и только муха летает, не обращая на вас внимания и заземляя эту тишь, и угол занавески колышется.

– Какую это она ищет работу? – сказала Марта. – Прошлое воскресенье она ездила куда-то со Старом.

Но мне уже гнусно было – вынюхивать, выведывать, стоять здесь. „И правда, вся в папашу“, – подумала я с омерзением. И в настоящей панике потащила Марту вон на улицу. Там безмятежно сияло солнце, но у меня на сердце была черная тоска. Я всегда гордилась своим телом – все в нем казалось мне геометрически, умно закономерным и потому правильным. И хотя, наверно, нет такого места, включая учреждения, музеи, церкви, где бы люди не обнимались, – но никто еще не запирал меня голую в душный шкаф среди делового дня.

– Допустим, – сказал Стар, – что вы пришли в аптеку…

– За лекарством? – уточнил Боксли.

– Да, – кивнул Стар. – Вам готовят лекарство – у вас кто-то близкий находится при смерти. Вы глядите в окно, и все, что там сейчас вас отвлекает, что притягивает ваше внимание, – все это будет, пожалуй, материалом для кино.

– Скажем, происходящее за окном убийство.

– Ну, зачем вы опять? – улыбнулся Стар, – Скажем, паук на стекле ткет паутину.

– Так, так – теперь ясно.

– Боюсь, что нет, мистер Боксли. Вам ясно это применительно к вашему искусству, но не к нашему. Иначе б вы не всучивали нам убийства, оставляя паука себе.

– Пожалуй, мне лучше откланяться, – сказал Боксли. – Я не гожусь для кино. Торчу здесь уже три недели попусту. Ничего из предложенного мной не идет в текст.

– А я хочу, чтобы вы остались. Но что-то внутри у вас не приемлет кино, всей манеры кинорассказа…

– Да ведь досада чертова, – горячо сказал Боксли. – Здесь вечно скованы руки…

Он закусил губу, понимая, что Стар – кормчий – не на досуге с ним беседует, а ведя корабль трудным, ломаным курсом в открытом море, под непрестанным ветром, гудящим в снастях. И еще возникало у Боксли сравнение: огромный карьер, где даже свежедобытые глыбы мрамора оказываются частями древних узорных фронтонов, несут на себе полустертые надписи…

– Все время хочется остановиться, переделать заново, – сказал Боксли. – Беда, что у вас здесь конвейер.

– От ограничений не уйти, – сказал Стар. – У нас не бывает без этих сволочных условий и ограничений. Мы сейчас делаем фильм о жизни Рубенса. Предположим, вам велят писать портреты богатых кретинов вроде Пата Брейди, Маркуса, меня или Гэри Купера – а вас тянет писать Христа! Вот вам и опять ограничение. Мы скованы, главное, тем, что можем лишь брать у публики ее любимый фольклор и, оформив, возвращать ей на потребу. А остальное все – приправа. Так не дадите ли вы нам приправы, мистер Боксли?