Мы пьем кофе. Каждый глоток, очевидно в сочетании с "алка-зельцер", проясняет картинку. Твои обожающие глаза напротив. Удивительные рассказы ни о чем: "Вот друзья вчера взяли собаку, щенка, знаешь, какой смешной, ходили вчера покупать одногруппнице подарок на день рождения, купили чашку от Версаче, так у нее вместо ручки крыло какой-то неведомой птицы". Прихожу в себя.

– Что делать-то будем?

– Делать будем все.

– Не говори так, мон амур, это пошлость.

– Извини. Смущается.

– Примем ванну, погуляем по солнышку, пообедаем в какой-нибудь кафешке, пойдем в кино на дневной сеанс, приедем к тебе ужинать, а потом посмотрим новости, как весь народ этой великой страны, и ляжем спать.

– Ты останешься?

– Ну, если не надоем тебе до смерти. Быстро допиваю кофе и понимаю, что такого дня у меня не было тысячу лет.

– А куда поедем гулять?

– На Воробьевы горы, там запускают воздушных змеев, очень красиво.

Вот он, настоящий подарок, заесть вчерашнюю гадость, неотступно пялящиеся отовсюду размазанные сенбернарьи глаза, настоящим чудесным днем из счастливой молодости.

Без преувеличения – головокружительно. Плескались в джакузи, как дети, брызгались и плевались, натирали друг другу докрасна спины, фыркали от пены, заворачивались в гигантские махровые полотенца. Хохотали до упаду.

– А у тебя впервые как это было?

Я вспоминаю про Сашку, про запрет рассказывать одному мужчине про другого и с серьезным лицом рапортую:

– Мне, Ваше Величество, было тогда лет пятнадцать отроду, и один проезжавший мимо нашего замка рыцарь подкараулил меня у ручья, другие принцессы с визгом разбежались, и я пала.

– А как вы изволили лишиться того, чем мужчины вовсе не дорожат?

Ты мотаешь головой и, честно краснея, признаешься, что проиграл "это" в карты два года назад одной влюбленной дуре: "Это не я ее того, а она – меня, смешно было до ужаса, но в общем приятно".

Я расчесываю твои мокрые волосы. Смазываю твое тело миндальным бальзамом, вижу твое возбуждение и, посмеиваясь, напоминаю: "Этого у нас сегодня в программе не было".

Мы выползаем на улицу, как две полусонные бабочки, нанюхавшиеся ацетона, ты – в новой шикарной одежде, купленной мною для тебя несколько дней назад, умопомрачительно красивый, плюхаемся в мою машину, через двадцать минут оказываемся на Воробьевых горах, где за тридцать рублей берем наши первые уроки за-пускания змеев. Один бежит впереди, другой со змеем сзади, и, когда скорость достаточна, отпускает его, и змей взмывает в небо – твой – красный с желтыми и фиолетовыми полосками, мой – желтый, с коричневыми полосками. Твоего подхватывают воздушные потоки, и он долго парит высоко в небе, мой все время входит в штопор и плюхается на землю, как лягушка. "Эх, нескладеха, – повторяешь ты, – ну-ка, давай держи моего, подергай его за хвостик".

Это небо в воздушных змеях, как картинка из книжки китайских сказок, и твоя улыбка, мои амур, и твои развевающиеся волосы на ветру, и мои неудачи с этими яркими бумажными птицами. Господи, вот оно, счастье, твержу я про себя, фантастическое, как этот змей, пронзительное, как это весеннее голубое небо, вот оно, счастье, легкое и быстротечное, как проносящиеся сквозь нас минуты нашей жизни.

Когда-нибудь через много лет, в моем роскошном загородном доме, после пустых и холодных встреч с моей дочерью, я буду ронять маленькие желтые старческие слезки, вспоминая об этом дне. Я буду гладить рукой тяжелый шелк гардин и проживать вновь и вновь наш обед в итальянском ресторанчике на старом Арбате – спагетти с белыми грибами и прекрасное столовое вино и ароматный кофе. Я буду вспоминать мелодраму, которую мы посмотрели в тот вечер в самом модном кинотеатре Москвы с вибрирующими креслами и квадрофоническим звуком – про провинциальную американскую журналистку, в которую влюбился Роберт Рэдфорд, сделал ее настоящей звездой, а потом погиб, совершая свой журналистский подвиг в одной из горячих точек Зимбабве.

Мы возвращались домой поздно вечером на моем-твоем любимом БМВ, слушали, как всегда, музыку и целовались у каждого светофора. Из соседних машин на нас с любопытством поглядывали, но нам было очень приятно все делать по своим правилам, и ты весело махал рукой какому-нибудь зазевавшемуся очкарику, когда мы стартовали впереди всей колонны.

Проезжая мимо Баррикадной, мы вдруг заметили почти что на разделительной полосе лежавшего навзничь мужчину, неестественно раскинувшего руки. Метрах в трех от него лежала ничком женщина. Все как в кино, очень обыденно, тоненькая струйка крови на асфальте, у уголка рта. Невзрачный владелец "Жигуленка" в стареньких джинсах растерянно машет руками, пытаясь привлечь внимание проезжающих мимо машин. Я притормаживаю.

– Что ты делаешь? – почти что кричишь ты, – проезжай, проезжай! Вызови по мобильнику "скорую" и проезжай!

Меня начало мутить, и я припарковалась у обочины.

– Успокойся, ничего особенного не произошло, – повторял ты.

Слишком обыденно. Обычные люди, ветер трепет край плаща, у девушки в волосах заколка с ромашкой, розовый маникюр, платок в синих цветах.

Мы трогаемся. Гробовая тишина, сидим, отвернувшись друг от друга.

– Успокойся, это были и не люди вовсе.

– А кто?

– Да обычные бомжи. Провели ночь в подвале, напились, утром опохмелились, бродили весь день по городу, потерялись, шли по разным сторонам Садового кольца и вдруг увидели друг друга. Ну и ринулись, не глядя на машины, без всяких правил, не разбирая дороги. И их искать-то никто не будет.

– Откуда ты это взял, Марк?

– Я так думаю.

– Хорошее утешение.

Мы решили проехать еще кружок по Садовому, чтобы прийти в себя, даже и не подумав, что обязательно снова будем проезжать это место. Там уже стояла "скорая", машина спасателей, место было освещено фарами машин, и вместо двух тел лежали два аккуратненьких черных полиэтиленовых гигантских пакета, застегнутых на "молнию".

– Мы с тобой такие же бомжи, понимаешь?

– Ты просто расстроена. Мы приехали и легли спать, не сказав друг другу ни слова.

Сегодня мамин день. Уже восемь лет, как ее нет.

С утра раскладываю семейные фотографии. Вот они с отцом в послевоенные годы стоят на фоне Московского университета, и ели вокруг еще совсем крошечные. Вот они на болгарском курорте, и мама в красивом, очень отрытом сарафане, а папа обнимает ее, лукаво улыбаясь. Вот мы втроем, счастливые, мне пять лет, и я держу их обоих за руки – счастливый детский снимок. Вот мама с Наськой.

Моя дорогая мамуля, всегда такая подтянутая, такая сдержанная, удивительные карие глаза, тонкий нос, тонкие губы, безупречная фигура – отбоя от ухажеров никогда не было, а личная жизнь разлетелась вдребезги, как ударившаяся об пол фарфоровая чашка.