В страстной тоске она видела, что поднимается над землей все выше и выше; сперва холодно, потом холод уже не ощущается. Как в кощуне: «Тепло ли тебе, девица?» – «Тепло, батюшка…» Она видит где-то далеко внизу заснеженные леса, такие смешные и мелкие, как моховые полянки, видит ледяной блеск застывших рек и озер, видит темную синеву неба – и как же огромно, как широко и глубоко небо по сравнению с этой маленькой землей! Она видит облака, она идет вровень с ними, и ветра подставляют ей свои упругие спины. Но здесь ей делается страшно – она не боится упасть, а просто ей жутко видеть себя в таком удалении от земли, от Матери Всего Сущего. Она смотрит вниз и видит лицо земли – видит в ледяных озерах закрытые глаза Великой Матери, видит в заснеженных перелесках ее густые черные брови и ресницы, видит ее спящее, укутанное снегами тело. Ей хочется вниз, хочется назад к той, что заменила ей мать, – и могучая сила влечет Даровану с небес к земле, влечет так быстро, что дух захватывает от стремительного падения, и сон снова рвется, выбрасывая ее назад – в темную душноватую горницу. И опять тяжестью наваливается зима, хочется кричать и рваться оттуда на волю, на волю…

А потом ей снился Громобой. Она не видела его глазами, его телесный облик ускользал, но она ясно ощущала где-то рядом с собой его живой горячий дух. Ее наполняло ощущение деятельной силы, присущей ему, собранной в кулак и готовой ударить по врагу. Это был он – сын Перуна, ее защитник. И он искал ее. Она была нужна ему, везде – среди летнего тепла, среди ледяного холода, где-то высоко в небе, где-то глубоко в море. Он поднимался в небеса, он спускался в подземелья, чтобы найти ее, и ей хотелось кричать сквозь сон: «Я здесь!» Он искал ее, потому что без нее вся его сила теряла смысл. Они были как две части единого целого, которые по-настоящему существуют только вместе, а по отдельности делаются не нужны сами себе. Как свет создается тьмой и обретает смысл только рядом с тьмой, тепло – с холодом, небо – с землей, Перун – с Макошью… И сейчас Дарована осознала, что их оторванность друг от друга и есть корень ее тоски; ей снилось, что так было всегда, что всю жизнь свою она искала и ждала его, что всю жизнь эта тоска была рядом с ней, что в этой тоске – смысл ее существования, но что выносить ее дальше невозможно…

И она просыпалась в слезах, ей хотелось прямо сейчас вскочить и бежать через зимнюю ночь к Храм-Озеру. Сейчас ее не пугала ни глубина, ни ледяной холод зимней воды – это было не озеро, это были ворота, ведущие к нему, к ее суженому, кто бы он ни был…

«Кто бы он ни был!» С этой мыслью Дарована проснулась утром, и сейчас она была почти спокойна. Странные, яркие, хотя и обрывочные сны прояснили ей ее собственную судьбу, от самого рождения. Двое детей княгини Вжелены родились мертвыми – принимать третьи роды явилась, неузнанной поначалу, сама Мать Макошь. И с самого детства Дарована знала, что обязана жизнью богине, что ее держали руки Макоши и что она, будучи смертной, все же приходится богине дочерью и лишь на полступеньки стоит ниже, чем Лада, Мудрава, Брегана и прочие, бессмертные дочери Великой Матери. Она была в Ладиной роще в тот страшный час, когда разбилась Чаша Судеб. Ей Макошь пообещала защитника, который поправит нарушенный мировой порядок, который появится, когда станет нужен. Ее назначили в жертву… И недаром два… три ее обручения оказались нарушенными. Трижды ее сватали в княжеские семьи и трижды судьба рушила близорукие человеческие замыслы. А случайно ничего не происходит. Всякая случайность – это еще не понятая закономерная неизбежность. Не нужны ей чуроборские, славенские, огнегорские князья – если есть у нее суженый, то только он, Громобой из Прямичева, названый сын кузнеца. И кто бы он ни был, оборотень, человек или бог, – в нем ее судьба. Она любит его, такого, какой он есть, и она принимает его таким, какой он есть…

Дарована не могла оставаться дома: едва рассвело, как она снова поехала в святилище на Храм-Озере. Здесь и сегодня толкался народ; при виде княжны глиногорцы отчаянно загудели, зашептались, но кланялись ей издали молча, без обычных громких приветствий. Ее считали причастной ко вчерашнему чуду, и на ней лежала грозная тень битвы богов.

Но Дарована и не хотела ни с кем разговаривать. Ее била дрожь, она засунула руки в рукава и прижимала к бокам локти, стараясь плотнее укутаться в шубку. Свежий влажный снег поскрипывал под ногами, мелкие снежинки густо сыпались с неба и садились на ресницы, мешали смотреть, в глазах рябило. Вода озера пугала и манила ее. Она подошла ближе и встала у самого обрыва. Вода была темна и непрозрачна. Ворота закрыты… Не верилось, что он ушел туда. Все, что она только вчера видела здесь своими глазами, теперь казалось небывалым, услышанным в какой-то кощуне с позабытым концом. А вдруг… Сейчас, при виде этой темной стылой воды, непроницаемой, как железный лист, почти не верилось, что Храм-Озеро – ворота в Надвечный мир, не верилось даже в священный город Стрибожин. Громобой просто ушел в холодную зимнюю воду… Погиб… От боли в груди перехватило дыхание, от жгучих слез защипало глаза. Само сердце Дарованы плавилось в этой тоске и обращалось в одну страстную мольбу: чтобы он вернулся.

Весь мир для нее исчез: Глиногор и святилище, зима и лето, вчера и завтра. Закрыв глаза, Дарована вся сосредоточилась на желании увидеть его: все равно где, все равно как, все равно в каком обличии. Только бы увидеть его… Потому что без него и самой ее не существует. Вся она обратилась в эту внутреннюю мольбу и притом знала, что именно сейчас порыв ее сердца летит прямо туда, в Надвечный мир, и достигает слуха спящих богов.

«Ты услышь меня, мой сердешный друг…» —

зашептал голос в глубине души; само сердце вспомнило слова, которые, за века впитав в себя любовь и тоску поколений, приобрели силу заклинания.

Нету у горлинки двух голубчиков,

У лебедушки нет двух лебедиков,

Не любить два раза красной девице!

Ты приди ко мне, мой сердечный друг,

Ты приди ко мне светлым месяцем,

Ты приди ко мне ясным соколом,

Ветром буйным да синим облаком,

Ты приди ко мне красным солнышком…

Слезы застилали глаза, упрямый мелкий снег садился на воду, мельтешил и мешал взгляду, но Дарована все же силилась смотреть. Сквозь горячий слезный туман она видела, как постепенно из глубин озера поднимается навстречу ей чистый золотой свет. Это был отклик на зов ее сердца; его видели не глаза ее, и никто другой в святилище его не видел. Временами свет тускнел, как будто солнце заволакивалось тучей, и тогда Дарована делала шаг ближе к воде. Но каждый раз вслед за мгновенным затемнением свет делался ярче, как будто его источник шаг за шагом приближался к поверхности из глубины, шел ей навстречу.

И вдруг, как будто сдернули облачную пелену, Дарована ясно увидела в воде Храм-Озера все то, о чем говорила кощуна. Перед ней лежал целый мир, полный чистого, ясного, прозрачного воздуха; зеленые луга, темные леса, голубые реки! Город Стрибожин сиял на священной горе: она ясно видела и детинец, и посад за валом, и высокую стену, и улицы, и крыши, и пустое пятно торга, и… и бесчисленные толпы врагов под стеной!

Ахнув, Дарована содрогнулась, душу пронзил ужас. Мир Яви исчез для нее: она видела внутреннюю сторону бытия, Надвечный мир, основу и прообраз земного мира. И там, внутри, черная туча омывала подножие священной горы, хранительницы земной жизни, волновалась, натекала, срывалась и снова ползла вверх. Это было все равно как ясновидящие видят гнездо болезни внутри тела; Дарована видела зловещее гнездо, в котором брала начало бесконечная зима, страх, голод, отчаяние, поиски жертвы.