Макс посмотрел на окна, недавно выстиранные шторы, пригляделся к подоконнику – в углах начала скапливаться уличная пыль. Скользнул взглядом по плинтусам.

Прошел в гостиную, проигнорировав бардак и распахнутую коробку из-под пиццы на журнальном столике и невыключенную настольную лампу, оглядел общую обстановку. Нет, Карина не стала более небрежной и неряшливой, вся пыль и неприбранность «свежая», явно появившаяся после ее ухода. Чтобы окончательно убедиться, Макс прошел в спальню, открыл шкаф, обратил внимание на полки с женской одеждой – вряд ли Рафаэль что-то трогал там, как-то менял – так вот там все аккуратно уложено. Хотя в глаза бросилось обилие неопределённого цвета свитеров.

Из ванны вышел Рафаэль, на ходу собирая мокрые волосы в хвост. Домашняя футболка прилипла к мокрому телу – видно, что он торопился и толком не вытерся.

Найдя Макса в спальне, прикрыл пледом разобранную постель.

– Что, нашел что-то? – спросил, усаживаясь на край.

– Раф, скажи, на что ты обратил внимание, что стало необычным в поведении Карины. И когда это случилось, как давно. Еще лучше, если вспомнишь, с чем это было связано.

Парень пожал плечами:

– Я даже не знаю, с чего начать.

– С главного. Что больше всего.

Рафаэль поднял голову, посмотрел спокойно:

– Перестала петь.

– Вообще?

– Да. Будто ее выключили. – Раф задумался. – Ты знаешь, она всегда что-то под нос себе мурлыкала. Даже когда грустно было, расстроена или больна. Наденет наушники, включит любимый плей-лист и может весь день его крутить. Пока по дому что-то делает. Пока в транспорте едет. А потом вдруг и наушники убрала, и музыку перестала слушать.

– И как объясняла? Вы ведь говорили с ней об этом?

Рафаэль вздохнул, поджал плечами.

– Она была не очень разговорчива в последнее время… А я… старался не лезть не в свое дело. Сейчас понимаю, что зря, но… ничего уже не вернешь, – он отвернулся.

Макс наблюдал за ним. Он всегда воспринимал его как талантливого увальня: большой.

– В последнее – это в какое?

– Это с конца зимы примерно… После 14-го. День влюбленных. Я подарил годовую подписку на «Яндекс. Музыку», потому что заметил, что она перестала слушать музыку и решил, что у нее закончилась подписка, и она жадничает и не продлевает ее.

– Жадничает? – Макс чувствовал, что голова закипает, они будто о другой Карине говорили.

Рафаэль смутился, отвел взгляд:

– Ну-у, появилась у нее такая фишка, да… То говорила, что мы много тратим, что на эти деньги можно содержать небольшую деревню, стала экономить во всем, постоянно сидеть в потемках.

– Я не понимаю, это что-то с Гринпис? Может, она волонтерить начала?

Раф покачал головой:

– Нет. Я спрашивал. Понимаешь… ее будто подменили. Она убрала все свои платья, все эти девчоночьи примочки – косметику, духи, белье красивое. Оставила все самое простое… И главное, – он смотрел прямо перед собой, лишь изредка поглядывая на Макса: – это не из убеждений делалось… ну, знаешь, бывает, что человек увлекся чем-то, рассказывает, убеждает. Показывает на своем примере. А тут тихо. Открываю шкаф – пустые полки. Словно какое-то самоограничение… И с каждым ограничением она отдалялась.

– Ты имеешь ввиду, что она не пыталась убедить тебя и вовлечь в новый образ жизни, но принимала его исключительно самостоятельно?.. Как наказание?

У него замерло сердце. «Наказание» звучало в памяти все громче. За что она могла себя наказывать?

Раф поднял на него взгляд и с усилием кивнул.

Макс решительно придвинул к себе пуф, сел на него перед Рафаэлем, теперь они были на одном уровне и смотрели друг другу в глаза.

– Так, Рафаэль, вот сейчас особенно внимательно и честно думай… Она что-то такое натворила, за что себя казнит. Что?

– Макс, я не знаю. – Но по глазам капитан Александров видел – знает, но не говорит.

– Не как следователю, как брату скажи… Это важно, Раф.

Парень закусил губу, опустил взгляд. Молчал долго – Макс видел, что ему есть, что сказать, но не решается.

– В ночь, когда она ушла, мы повздорили. Не больше, чем обычно. Но очень неприятно. Она сказала, что мы просто разные, были такими всегда, но поняла она это только сейчас. И еще, – он потянулся к комоду, достал из верхнего ящика записку, передал Максу.

Тот быстро прочитал ее.

«Раф, не вини себя, не занимайся самоедством и самокопанием. Никто не виноват. Мне это следовало сделать давно. Мы просто очень разные. Я этого раньше не понимала. Разные во всем. Такое бывает. Спасибо тебе за все. Не ищи меня. Карина».

Макс посмотрел на фотографа:

– И что? Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, она мне изменила…

* * *

Она плохо соображала. Холод пробрал до костей, спина болела. Раны на коже, успев немного зажить, трескались и кровоточили при каждом, даже самом незначительном движении.

Она боялась дышать – при каждом вдохе прилипшая к ранам рубаха, рвала их, вызывая острую боль и зуд.

Хотелось есть и пить.

Девушка встала со скамьи, ощупью пробралась к лестнице, проверила ступени – на верхней стояла крынка с водой и черствый кусок хлеба в хрусткой бумаге. Он появлялся раз в день, по утрам, если девушка не забывала с вечера ставить на верхнюю ступень пустую крынку и сложенную аккуратно бумагу. По утрам – это было предположением, она давно потеряла счет дням. Может быть день, может – неделю.

Ноги замерзли до бесчувствия, девушка опустила их на земляной пол, стараясь укутаться тощей шалью и хоть немного согреться.

Периодически проваливалась в сон. Сколько времени она провела в подвале, она не знала. Слышала шаги наверху, в комнате. Голоса.

В темноте особенно обострялся слух. Запертая в подвале, девушка разбирала холодный и тяжелый голос матушки – не столько слова, сколько интонации. Иногда – очень редко – других сестер, те говорили слишком тихо, чтобы понять, кто это. И каждый раз девушка боролась с искушением закричать… но боялась. После первого дня заточения, когда у нее еще были силы, она позвала на помощь. Через пару минут в подпол спустилась Ефросинья, снова избила ее плетью – била по ногам, голым, незащищенным и болезненно-чувствительным от холода щиколоткам.

В одну из ночей – к своему удивлению – девушка отчетливо услышала мужской голос: низкий тембр не мог принадлежать никому из послушниц. Решила, что померещилось – община женская, мужчин в ней не бывало – очень редко приходили нанятые Ефросиньей строители да пару раз в месяц привозили дрова. Но на территорию поселка заходили очень редко, особенно по ночам. Но низкий, грубоватый голос не спутаешь – он принадлежал мужчине, при том, не молодому.