тогда нас уже обгонят американцы! Значит, в моем распоряжении только летние месяцы, чтобы завоевать весь мир. Только одно лето! И я должен идти вперед немедленно! Тут же! Сегодня! Вы меня слышите — вы слышите звуки боевых труб и грохот барабанов?

На следующий день состоялось запланированное еще неделю назад заседание в Генеральном штабе. Гитлер весьма миролюбиво выслушал доклады генералов, связанные с подготовкой выступления против Польши в сентябре 1939 года. После окончания подводившего итоги доклада Кейтеля Гитлер поднялся и, подойдя к карте Европы, занимавшей всю стену, произнес буднично, словно речь шла о поставках шерстяных носков:

— Мы начинаем военные действия против Польши в середине июля, хотя весь мир должен думать, что день «X» — 1 сентября.

После секундной гробовой тишины по залу прокатился невнятный гул возмущенных, испуганных, растерянных голосов.

— Это невозможно! — вырвалось у Кейтеля.

— Судьба не подарила нам больше ни одной минуты, — сказал Гитлер размеренно. — Если вы дадите себе труд задуматься над тем, что происходит в мире, то поймете, от каких факторов зависит наша победа. Так что мое решение, безусловно, не подлежит пересмотру, и завтра в десять я ожидаю к себе начальника Генерального штаба и командующих родами войск. Все планы кампании будут пересмотрены.

Оборвав свою краткую речь, Гитлер быстро покинул зал заседаний, чтобы не отвечать на бурю вопросов и возражений. Через час он вызвал к себе Риббентропа и приказал форсировать зондаж возможностей соглашения с Москвой. Посол в Москве Шуленбург завтра же должен попросить аудиенцию у Молотова и изложить ему вербальную ноту о желательности заключения договора о дружбе и сотрудничестве.

— Любой ценой! — приказал Гитлер. — Если Сталину захочется сожрать Бессарабию — отдайте ему, Финляндию — отдайте, половину Польши — отдайте.

После встречи с фюрером Риббентроп в полной растерянности созвонился с Герингом, который не присутствовал на заседании Генштаба и ничего не знал, тот кинулся к Гитлеру отговаривать его от необдуманного поступка. До вечера Гитлеру пришлось спорить с помощниками и соратниками, которым так трудно приказывать.

В шесть вечера он исчез.

— Он у нее, — сказал Гесс, приехавший в берлогу к Гаусгоферу. — И я подозреваю, что именно эта русская сука…

— Мы не знаем, что управляет судьбами мира, — ответил на это старый генерал Гаусгофер. — Еще вчера ты убеждал меня, что эта женщина на нашей стороне, сегодня говоришь, что предательство исходит из спальни фаворитки.

— Но мы проиграем эту войну! Мы к ней не готовы!

* * *

Гитлер был у Альбины. Он объяснял ей свой замысел, как ребенку, щадя ее милую глупую головку:

— Войны выигрываются или силой, или неожиданностью. У нас есть сочетание того и другого. Наша армия отмобилизована и хорошо снаряжена. Русская — лишена командования и отстала на двадцать лет. У поляков не осталось ни одного стратега, они могут соревноваться только с русскими в том, чья кавалерия лучше. Мы не должны дать им возможности опомниться. Пускай Сталин верит в то, что мы пригласим его к обеденному столу. Пускай наденет свой лучший мундир. Пускай спешит нам навстречу, поглощая Прибалтику и Польшу, мне только это и нужно — с растянутыми коммуникациями он еще слабее.

— А англичане? — спросила Альбина, поглаживая руку Гитлера, лежавшую на подлокотнике кресла. Гитлер смотрел на ее нежные, такие белые пальцы. Она все понимает интуитивно, сердцем и любовью.

— Англичане будут обсуждать события в палате общин и потом осудят меня весьма жестоко. Так же поступит и господин Рузвельт в Америке. Но им надо до меня добираться через Францию, а французы слишком эгоистичны, чтобы начать настоящую войну.

— Это так умно, Адольф! Но почему твои генералы не согласны?

— В отличие от меня — они самые простые люди. Банальные и ограниченные исполнители. Они уже привыкли, хоть раньше и сопротивлялись, что я начну вторжение в Польшу в сентябре. Я бы так и сделал, если бы не сталинская бомба. Но теперь я не могу ждать, пока он изготовит вторую и третью, ты уверена, что вторая на самом деле существует?

— Она будет летом. В институте говорили об этом.

— Когда мои армии будут подходить к Москве и Сталин решится ее использовать, нам с тобой надо будет уехать подальше от Берлина. Сталин постарается кинуть ее именно на Берлин.

— Почему?

— Это так просто, мой кролик! Ведь первый город, который он уничтожил первой бомбой, назывался Берлином.

Альбина не стала напоминать Гитлеру, что идея изготовить для уничтожения Берлин исходила от Ягоды и Сталин сам об этом не знал до последнего момента.

— Тебе не жалко Берлин? — спросила Альбина.

— Наша противовоздушная оборона собьет русский самолет далеко от Берлина… Я останусь сегодня у тебя — мои генералы и партайгеноссен взбеленились, они боятся неожиданностей.

— И маги тоже?

— Счастье мое, — сказал Адольф Гитлер, — искренне я могу сказать только тебе — моя высшая цель для меня еще не открыта. И она откроется на вершине свершений — я не могу получить корону из рук римского папы, которого я не считаю себе ровней.

Альбина кивнула, потому что она поняла, что Гитлер имеет в виду пример Наполеона, но Гитлер не думал, что Альбина могла знать об этом.

— Я допускаю, что и генерал Гаусгофер, и Гурджиев что-то знали и знают, я допускаю, что истину надо искать в том направлении, куда они указывают, но найду истину я сам.

— А они останутся в обозе? — спросила Альбина.

— Да.

— У меня был сегодня Гесс, — сказала она. — От имени магов он просил подействовать на тебя, чтобы ты заключил союз с Англией.

— Ах, какая старая интрига — давить на короля через мадам Помпадур — так звали французскую любовницу короля Людовика какого-то!

— Может, не надо было об этом говорить? Ты расстроен?

— Они будут к тебе приставать, но я не дам тебя в обиду.

— Адольф, пора спать, — сказала Альбина, изображая смешную и чуждую ей строгость. — Ты сегодня устал. А завтра рано вставать.

— Ты — мое сокровище, — сказал Гитлер и с некоторой печалью подумал о том, что Альбина тоже не сможет никогда стать достойной соратницей в великой борьбе, — белый кролик, милый белый кролик, который ничего не смыслит в борьбе титанов…

* * *

В течение июня обстановка в мире продолжала нагнетаться. Обыватель с дрожью в пальцах раскрывал сегодняшнюю газету — неопределенность предвоенных месяцев усугубилась взрывом русской бомбы.

До второй половины июня Москва, сделав первое заявление о том, что никакой бомбы нет и она существует лишь в воображении поджигателей войны, затаилась, советские дипломаты были осторожны и молчаливы настолько, что разумные аналитики делали