Навстречу шли парень и девушка, слегка касаясь друг друга. Руки Реджа потянулись к висевшей на шее камере, хотя он понимал, что не успеет поймать этот момент – слишком быстро все должно произойти. Взгляд девушки скользнул по нему, словно тротуар перед ней был пуст, но мужчина не спускал с него глаз, а когда они поравнялись, расправил плечи, как будто мог стряхнуть с себя Реджа, словно жука.

«Смотри внимательно», – подумал Редж, резко повернувшись и снимая парочку; каблуки девушки громко цокали по тротуару.

«Каждый американский писатель должен уехать из Америки, чтобы найти Америку в себе», – сказал Реджу четыре года назад на прощание Джимми Болдуин, посоветовав возвращаться домой тогда, когда ему будет что сказать. И он уехал. Реджинальд Полинг, выпускник Гарварда 1953 года, сын врача из чикагского Саут-Сайда, отправился в послевоенную Европу, где на местах бомбежек в Берлине строились детские площадки, а бреши в лондонских кварталах по-прежнему напоминали о смертельном граде. Он присылал зарисовки, портреты послевоенной жизни, для «Эбони» и «Джет», а также три коротких очерка для проекта Нормана Мейлера «Виллидж войс». Он описывал невероятный, головокружительный эффект американских денег, даже теперь, через десять лет после принятия плана Маршалла. В продаже снова появилось мясо. Строились жилые дома. Европа расцветала и со счастливым смехом бежала вперед, словно ребенок, оправившийся после жестокой лихорадки.

Когда на улице в Берлине белый мужчина впервые скользнул по нему безразличным взглядом, Редж остановился как вкопанный, повернулся и смотрел мужчине вслед, пока тот не скрылся из виду. Затем женщина. И еще. Люди проходили мимо, бросая на него быстрые любопытные взгляды, но страх, который он замечал на замкнутых лицах немцев, никак не был связан с ним. Он не был евреем. Он не был немцем. Он не имел отношения к этой истории. И поэтому был свободен.

Но Редж все равно чувствовал себя несчастным. И не мог сказать почему.

Со своим итальянским и азами немецкого он мог купить себе ужин в магазине, заказать кофе в баре; он допоздна вел застольные беседы, легко и свободно бродил по улицам Европы. Американец. Непостижимый человек. Книга без обложки, животное без признаков, воспринимаемое с безразличием, с которым он никогда не сталкивался дома.

Три месяца назад он стоял рядом с американской супружеской парой на terrazza знаменитого экспата, который то и дело устраивал вечеринки во Флоренции. Стройная женщина в белом льняном платье свободного покроя и мужчина в голубой рубашке и с красноватым загаром, характерным для людей этого круга, заинтересовались им после того, как услышали магическое и невозможное слово «Гарвард»; и, желая проявить дружелюбие, полагая, что это способ показать свое истинное лицо – так люди, стремящиеся причинить вам вред, приближаются с поднятыми вверх руками, – начали объяснять ему, каково это – «быть негром».

– Вы так много боролись, – сказала жена, пристально разглядывая его. – Думаю, благодаря борьбе вы смогли пробиться.

– Смогли обрести личность, – поправил ее муж.

Ее впалые щеки залились румянцем.

– Можно и так сказать, – согласилась она.

Они приехали в Италию на год. В творческий отпуск. И свобода – мы тут инкогнито, сказал он; невидимки, прибавила она, – безбрежная свобода, возможность выйти из квартиры и просто закрыть за собой дверь ошеломила их. Никаких обязательств. Никаких ожиданий.

– Я бы хотела, чтобы это никогда не кончалось.

Стоя там, под вьющимся виноградом, в свете угасающих сумерек, кивая в ответ на ее слова, Редж со всей отчетливостью понял разницу между теми, кто бежит к цели, и теми, кто убегает. Он был свободен без истории. Но без истории нет свободы. Его история – Америка.

Поэтому он вернулся домой. Поздним апрельским вечером вышел из самолета в Айдлуайлде – повиснув на кожаной лямке городского автобуса, пригнувшись к окну, с пишущей машинкой под ногами, – вглядывался в контуры домов на горизонте, которые становились все ближе и ближе, и улыбался Нью-Йорку. Вслед за своими рассказами он вернулся в город, в который их отправлял. Лен Леви, его старый приятель, снимал квартиру в доме без лифта в Гринвич-Виллидж, и, когда в первую же неделю после возвращения появилось объявление о вакансии литературного редактора в «Хотон Миффлин» – выпустившем «Словарь американского наследия», – он подал заявление, был принят и начал работать. У Реджа была хорошая, стабильная зарплата, а его дни заполняли слова.

На первую же зарплату он купил «поляроид».

Легкий ветерок с реки Гудзон на западе, влажная прохлада посреди пекла несла с собой воспоминания о летних ночах детства. Редж поравнялся с треугольным сквером, справа, где в сочной зелени листьев притаилась надвигающаяся тьма. На скамейке под деревом сидели трое белых мужчин – стариков, каких можно увидеть на каждой городской площади, уже без семьи, уже без работы, которые молча сидели и наблюдали. Их взгляды словно толкнули его в спину, между лопаток, – проходи, не задерживайся. Он кивнул. Ни слова. Слова тут не нужны.

Родная страна? Даже молчание здесь имеет цвет.

На детской площадке работал дождеватель, и влага в горячем воздухе принесла с собой воспоминания о вечерах в Чикаго, где он бегал сквозь струи воды – точно так же, как эти итальянские мальчики и девочки, что с визгом носились туда-сюда через влажный туман, с прилипшими к голове волосами и каплями воды на коже, охлаждающими, отгоняющими жару.

– Buonasera[22], – вежливо поздоровался Редж с их матерью, которая, повернувшись, посмотрела на него.

Не останавливаясь, он прошел сквозь стайку ребятишек, прикрыв рукой камеру. Когда он вынырнул из влажного облака, вода стекала у него по щекам и с макушки прямо за воротник, и воздух сразу же стал прохладнее; Редж двинулся дальше по улице, улыбаясь сам себе и чувствуя влагу под плечами своей летней куртки.

На углу Бликер и Десятой улицы Редж взошел на крыльцо многоквартирного дома, вставил ключ в замочную скважину, придерживая ручку, чтобы открыть старый, плохо поддающийся замок. В прохладной темноте коридора голоса детей, игравших на крошечном внутреннем дворе, смешивались со звуками кларнета и запахом жареной рыбы. Было жарко, и он не спеша поднимался по лестнице.

Они с Леном занимали крошечную квартиру на самом верху. Обстановка была спартанской, как в армейской казарме, но люк рядом с их квартирой вел к лестнице на крышу. Там не было ни настила, ни ограждения, только площадка, крытая рубероидом, и, похоже, больше никто из жильцов сюда не заходил, так что друзья привыкли считать крышу своей. Там они смотрели, как огни усыновившего их города стеной поднимаются к ночному небу на север, к Мидтауну, или стелются на запад в сторону их детства, к темной реке, через зеленые поля Нью-Джерси, через Пенсильванию и широкие просторы Огайо и дальше к Чикаго, где они еще мальчишками встретились в средней школе, известной как своими преподавателями, так и блестящими учениками. В тот год Леви сидел вместе с Полингом, потому что детей, чьи фамилии начинались на «М», «Н» и «О», распределили в другой класс параллели.