Я достигла дома, измученная страхами и совершенно обессиленная. Над Марокко поднималось солнце нового дня.

12

Когда я вошла в пансион, дверь была открыта и все жильцы толпились в столовой. За столом, где каждый день разворачивались ожесточенные баталии, сидели сестры в халатах и бигуди: они плакали и сморкались, а учитель дон Ансельмо успокаивал их тихим голосом. Пакито и коммивояжер, подняв с пола картину с изображением Тайной вечери, собирались водворить ее на прежнее место на стене. Телеграфист, в пижамных брюках и футболке, нервно курил в углу. Толстая мать Пакито дула на липовый чай, пытаясь его остудить. Кругом царил разгром, на полу валялись осколки стекла и глиняные черепки, и даже занавески были сорваны с карнизов.

Никого не удивило появление в этот час марокканки — должно быть, все решили, что это Джамиля. Все еще завернутая в покрывало, я несколько секунд неподвижно глядела на происходящее в столовой, пока мое внимание не привлекло доносившееся из коридора громкое цоканье. Я обернулась и увидела Канделарию, которая как сумасшедшая размахивала руками, держа в одной веник, а в другой — совок.

— Пойдем, пойдем, детка, — взволнованно заговорила она. — Рассказывай скорее, как все прошло, а то я места себе не находила.

Я решила не вдаваться в подробности и не описывать всего, что довелось пережить, а сообщить только, чем все закончилось: я передала пистолеты и получила деньги — вот что хотела услышать Канделария, и именно это я собиралась ей рассказать. Остальное лучше было оставить при себе.

— Все прошло хорошо, — прошептала я, снимая с головы покрывало.

— Ай, солнце мое, дай я тебя обниму! Я всегда знала, что моя Сира просто золото! — воскликнула Канделария-контрабандистка. Бросив веник и совок на пол, она прижала меня к груди и с оглушительным чмоканьем покрыла мое лицо поцелуями.

— Тише, Канделария, ради Бога, тише, вас услышат, — попыталась образумить ее я, все еще не избавившись от страхов, преследовавших меня последние несколько часов. Мои слова не возымели никакого действия, и, переполненная ликованием, она разразилась потоком ругательств в адрес полицейского, перевернувшего этой ночью вверх дном весь ее дом.

— А пускай все слышат, сейчас уже нечего бояться! Проклятый Паломарес, чтоб тебе пусто было! Что, поймал меня за руку? Нет, как бы не так!

Предчувствуя, что этот взрыв эмоций, вырвавшихся наружу после длинной и беспокойной ночи, получит продолжение, я схватила Канделарию под руку и потащила в свою комнату, в то время как она не переставала сыпать проклятиями.

— Чтоб тебя черти взяли, сукин сын Паломарес! Ох, как же ты облажался! Перевернул всю мебель, распотрошил матрасы! Все в доме перерыл — и ничего не нашел!

— Хватит, Канделария, хватит, — уговаривала я. — Забудьте про этого Паломареса, успокойтесь, и давайте я вам все расскажу.

— Да, детка, да, расскажи, — произнесла Канделария, пытаясь сдержать бившие через край эмоции. Она шумно дышала, на ней был едва застегнутый халат, и из-под сеточки на голове выбивались всклокоченные волосы. Вид у нее был жалкий, но, несмотря на это, она излучала энтузиазм. — Нет, ну ты представляешь — этот гад явился к нам в пять утра и выгнал всех на улицу, сволочь… Нет, ну ты представляешь?.. Ну да ладно, черт с ним, не буду больше об этом думать. Давай, солнце мое, расскажи мне все по порядку.

Я в общих чертах описала ей свои приключения и достала мешочек с деньгами, который человек из Лараче повесил мне на шею. Однако не упомянула ни о своем бегстве через окно, ни об угрожающих криках солдата, ни о том, что мне пришлось в конце концов оставить пистолеты под одинокой табличкой на полустанке Малальен. Я вручила ей деньги и наконец освободилась от покрывала и находившейся под ним ночной сорочки.

— Ты остался в дураках, Паломарес! — хохотала Канделария, подбрасывая в воздух банкноты. — Чтоб тебе провалиться, ни дна тебе ни покрышки!

Внезапно она прекратила свое шумное ликование, однако вовсе не из соображений благоразумия — ее взгляд вдруг остановился на мне.

— Боже мой, детка! Да на тебе живого места нет! — воскликнула она, взглянув на мое обнаженное тело. — Сильно болит?

— Немного, — пробормотала я, в изнеможении падая на кровать. Конечно, это была неправда. На самом деле мое тело измучилось до предела.

— И ты такая грязная, словно барахталась в мусорной яме, — сказала Канделария, к которой наконец вернулась рассудительность. — Пойду нагрею для тебя несколько котелков воды, чтобы ты могла хорошенько помыться. Потом сделаем тебе компрессы с мазью на твои раны, а потом…

Больше я ничего не слышала, провалившись в сон, прежде чем Канделария успела закончить фразу.

13

Когда дом был приведен в порядок и все вернулись к нормальной жизни, Канделария принялась искать в европейском квартале помещение для моего ателье.

Новый район Тетуана совсем не походил на мавританский: спроектированный по-европейски, он должен был удовлетворять нужды испанского протектората — там находились гражданские и военные учреждения, жили и вели свой бизнес испанцы, пожелавшие обосноваться в Марокко. Новые здания, белые фасады, балконы, украшенные орнаментами: современные строения с примесью марокканского колорита заполняли широкие улицы и просторные площади этого четко спроектированного, гармоничного европейского квартала. Там ходили элегантно причесанные дамы, мужчины в шляпах и военные в форме, дети, одетые по-европейски, и помолвленные пары, гулявшие по улицам под руку. Там были троллейбусы и автомобили, кондитерские, сверкающие кафе и изысканные современные магазины. Там царили порядок и тишина, контрастировавшие с шумом, гвалтом и запахами на рынках медины — этого островка прошлого, окруженного стеной с семью воротами. И два этих мира — арабский и испанский — разграничивала улица Ла-Лунета, которую мне скоро предстояло покинуть.

Я понимала, что, как только Канделария найдет место для ателье, моя жизнь круто изменится и придется вновь к ней приспосабливаться. Предвосхищая новый поворот в своей судьбе, я решила измениться сама: мне нужно было стать другой, избавиться от старого балласта и все начать с нуля. В последнее время мне уже не раз приходилось рвать со своим прошлым: из скромной модистки довелось превратиться в нескольких разных женщин, примерить на себя — поочередно или параллельно — самые различные роли. Будущая машинистка; дочь богатого промышленника, получившая целое состояние; любовница бессовестного проходимца, готовая следовать за ним на край света; несостоявшийся директор филиала аргентинских курсов; мать неродившегося ребенка; преступница, подозреваемая в мошенничестве и воровстве; несчастная, оставшаяся без сентимо и по уши в долгах; и наконец — авантюристка, торгующая оружием в наряде безобидной марокканки. Однако очень скоро мне предстояло стать другим человеком, потому что в моей новой жизни не было места для меня прежней. Мой старый мир был охвачен войной, а любовь сыграла со мной злую шутку, оставив ни с чем и лишив иллюзий. Мой неродившийся ребенок превратился в кровавую лужу, заявления на меня путешествовали по полицейским комиссариатам двух стран и трех городов, а пистолеты, которые я перенесла на своем теле, вероятно, вскоре могли где-нибудь выстрелить. Чтобы оставить позади свое невеселое прошлое, я должна была шагать в будущее в маске уверенного и ничего не боящегося человека — в маске, скрывавшей мои страхи, страдания и боль, все еще жившую в моем сердце.