Макс Жакоб обычно молчал. После одного памятного вечера в «Проворном кролике» папаша Фреде уговорил Макса написать «что-нибудь» в его «золотой книге», которую он называл еще «бортовым журналом», и Макс записал сочиненное экспромтом почти сюрреалистическое стихотворение, передающее атмосферу кабаре, затерявшегося в одиночестве монмартрской ночи:

Дерен, Брак, Ван Донген приходили в «Проворный кролик» из любопытства. Вламинк хвастал тем, что там никогда ноги его не было. Будучи протестантом и ригористом, несмотря на отсутствие каких-либо предрассудков, он ненавидел монмартрский образ жизни. Даже через 50 лет он все еще возбужденно выказывал свое отвращение: «Я просидел здесь день и часть ночи, мой ум перегрелся от разговоров об искусстве, я очнулся от винных паров и вновь оказался один: парадоксальность жизни исчезла.

Я бежал от артистической компании, атмосфера интеллектуальной богемы утомляла меня и превращала в неврастеника. Я нуждался в просторе, далеком от Парижа, от жеманства женщин, от убогих плотских романов с привкусом несчастья и скаредности; в просторе, далеком от запаха перин и умывальников меблированных комнат.

Я чувствовал себя счастливым, если уставал, давя на педали велосипеда, и насыщался пирожками и мясом в бистро на берегах Сены. Я был счастлив, живя вдали от артистических сборищ и вони монмартрских кафе».

В 1911 году компанию испанцев, одновременно с Пикассо променявших Монмартр на шикарные кафе бульвара Клиши и площади Пигаль, сменила менее многочисленная, но более яркая компания футуристов, приведенных Джино Северини — завсегдатая Монмартра на протяжении последних пяти лет.

«Со мной, — рассказывал он, — часто приходили карикатурист Джино Бальзо и другие художники — выходцы из разных областей Италии. Среди них были: Буччи, Бурджелли, Пирола, Модильяни… Мы жили в постоянном напряжении, ибо сама атмосфера была чревата такими возможностями!»

В 1911 году футуристы, возглавляемые Маринетти, пробыли в Париже не больше месяца. Но благодаря своему «гиду» Северини они побывали везде, где пылал огонь артистической жизни. Конечно же, видели их и в «Проворном кролике».

Футуристическое направление в живописи, существовавшее до 1914 года, началось со скандального успеха. Изначально это было чисто литературное явление, выработанное интересной яркой личностью, краснобаем и приверженцем крайностей — Томасом Маринетти, итальянцем из Египта, приехавшим в Сорбонну изучать филологию. С присущим красноречием уличного торговца и величественной осанкой фанфарона Маринетти яростно ринулся в литературную битву. Несмотря на презрение Габриэлы д’Аннунцио, назвавшей его «Il cretino fosforescente», он смог настоять на своем, правда, сначала подражая Ростану, а потом, изменив линию поведения, — Альфреду Жарри. Он быстро понял, что куда выгоднее устраивать скандалы, чем «кукарекать» в «Шантеклере». 20 февраля 1909 года газета «Фигаро» опубликовала его «Манифест футуристической поэзии», провозглашавший наступление эры машин и высоких скоростей. Он утверждал, что любой гоночный автомобиль прекраснее Ники Самофракийской… Нетрудно догадаться, какое впечатление публикация произвела на престарелых дам высшего света из благородных парижских предместий и членов «Жокей-клуба», в ту эпоху составлявших большинство читателей газеты.

В 1910 году Карло Карра, Руссоло и скульптор Боччиони объявили о своем согласии с идеями Маринетти, которого они незадолго до этого встретили в Милане. В свою очередь они тоже выдвинули манифест, переносивший идеи поэта в сферу живописи. Девять его пунктов гласили:

«Следует презирать все формы подражания и прославления всех первоначальных форм.

Следует восстать против тирании слов „гармония“ и „хороший вкус“, этих растяжимых понятий, при помощи которых можно без труда развенчать произведения Рембрандта, Гойи и Родена.

Искусствоведы бесполезны или вредны.

Следует избавиться от всех избитых сюжетов, чтобы выразить вихревой динамизм нашей стальной, великой, пылающей и скоростной жизни.

Следует считать почетным титулом слово „Сумасшедший“, которым затыкают рты новаторам.

Комплиментарность — естественная потребность живописи, как верлибр — поэзии, а полифония — музыки.

Всеобщий динамизм должен быть передан в живописи как ощущение движения.

В методах передачи натуры следует полагаться прежде всего на искренность и чистоту.

Движение и свет разрушают материальность тел».

Только последний пункт оказался по-настоящему важен, он-то и породил наполненные движением работы, выразившие кинетичность современности.

Во время своего первого пребывания в Париже футуристы спровоцировали скандал, скорее всего неумышленно. В кафе Монмартра, в «Эрмитаже» на бульваре Клиши они появлялись в разноцветных носках: красном и зеленом и высоко подтягивали брюки, чтобы все заметили это революционное нововведение. Северини дошел до того, что заменил шнурки ботинок на цветные ленточки. Такое ребячество вызвало особенно яростные нападки критики на работы, выставленные молодыми футуристами в галерее Бернгейма Жена в феврале 1912 года, которые представляли собой, в сущности, «перекройку» кубизма. Чтобы передать ощущение движения и скорости, футуристы изображали беспорядочное нагромождение фигур. Аполлинер, решивший, что его друзья-кубисты в опасности, осыпал итальянцев самыми язвительными колкостями, тем не менее щадя Северини, представившего свой шедевр «Танец Пан-Пан в Монико», картину, уничтоженную Гитлером, как проявление декаденщины.

Через два года группу футуристов разметала война; только Маринетти все так же отстаивал свои теории. Позже, присоединившись к фашистам, он стал их знаменосцем, и никто, кроме Муссолини, не уделял ему внимания. Д’Аннунцио раскусил его!

В начале своего пребывания на Монмартре Модильяни часто приходил в «Проворный кролик», но завсегдатаем его не стал. В то время его никто не замечал, к тому же он был более чем застенчив и потому мало общался с обычной творческой публикой кабаре. Фреде «приглядывал» за ним с тех пор, как тот с пьяных глаз побил в баре стаканы. Модильяни понял, что его присутствие нежелательно, и прекратил посещать кабаре. В любом случае, как и Пикассо, он не принимал всерьез «искусство» Фреде.

В то же время именно Модильяни привел в кабаре «Проворный кролик» Северини. Оба молодых человека, прежде и понятия не имевшие друг о друге, встретившись на одной из монмартровских улиц, сразу распознали друг в друге родственные души, как это описано у Северини: «Я был в Париже уже около двух месяцев, жил в XVIII округе — то есть на Монмартре. Однажды утром я пошел к храму Сакре-Кёр, который тогда еще строился, как вдруг на улице Лепик, прямо перед ресторанчиком „Мулен де ла Галетт“ встретил Модильяни. Естественно, я не знал его имени, но мы остановились и познакомились. Мы оба были итальянцами, тосканцами и художниками. Стало очевидно, что мы подружимся».