В какой-то миг почудилось, что сейчас же он ринется на копейщиков и сомнет их, как зубр. Мы полны были ненависти… но… но вдруг как будто преисполнились другого, совсем другого чувства… Без приказа офицеров копейщики вдруг опустили свои копья. Да, несомненно, они склонили копья… Следом шла жена воеводы в накинутом поверх платья плаще, в убрусе то ли в цветах, то ли в разводах кирпичной пыли, а дальше дочка-подросток в белом платке и мальчишка, завернутый в шубейку, на руках у коренастого простоволосого стрельца с длинным носом, светлой волнистой бородой. И в какую-то минуту вдруг все стихли, даже немецкие пехотинцы. И все молча взирали на последних защитников Smolenscium’а.

Да, это было так.

Пленников препроводили в лагерь, а резня в городе продолжалась. Мы не могли так быстро остановиться. Казаки, ландскнехты, подоспевшие пахолики, венгерцы вламывались в уцелевшие дома и все там переворачивали вверх дном. И никто уже нас не удерживал. Никто не останавливался и перед храмами — врывались и туда. И должен сказать, что наши истые католики и почитатели икон не останавливались перед тем, чтобы ободрать драгоценные оклады с икон. Здесь выявилось, что сии поклонники изображений Господних — поклонники лишь на словах, поклонники, лишь когда им надо притеснить кого-нибудь вроде лютеран или ариан. Да, и се — правда. Я сам видел.

Увидел я и того попа с растрепанными власами на склоне горы среди древес — он уже не сидел, а валялся, разинув желтозубый рот в небеса и ухватившись обеими руками за копье, что торчало из брюха. Кто-то из наших пригвоздил его к земле. А копье вытащить не успел, видимо тут же отвлеченный кем-то. Sic! Пощады не было никому. В кустах по оврагам наши гонялись за жителями, как за зайцами на охотничьей забаве. Но два года осады вовсе не были для нас забавой. И сердце солдат надо было утолить возмездием. Кто-то уже добрался до винных погребов архиерейских и боярских. Вино растекалось, мешаясь с кровью. И в воздухе стоял невозможный запах — и все-таки возможный — запах победы. Его, паны мои, и чают солдаты. Smolenscium был богатый город, купечество здесь процветало. Товары с запада собирались здесь, перекупались смольнянами по тем ценам, коих они желали, таков был привилей царев. Беспрепятственно пропускались лишь драгоценности всевозможные, украсы, — сразу в Кремль. Это было несправедливо к нашим купцам. И теперь словно бы справедливость торжествовала… Ну по крайней мере, они расплачивались за все, и за это тоже! Bellum belli[70].

Было уже жарко. И я тоже решил освежиться вином на чьем-то подворье… Савелій! Мой кубак пусты!.. Sic!

Всюду шли казни. Горы смоленские стенали. И где-то все ударяли в колокол, равномерно били, словно бы отпевая сей град. Что ж, надо было сразу покориться. А так — gladio et igne[71]. Таковы законы войны.

На ночь я остался в этих палатах. Да, вот в этих. Так вышло, что сразу сюда и поселился. И утром не сразу мог понять, куда это судьба забросила меня. А как увидел в окно башню, сразу сообразил.

В этот день его величество въехал в Smolenscium.

Вид града был ужасен. Где-то еще дотлевали пожарища. Всюду дымились головешки домов. Деревьев в граде почти и не было, смольняне все порубили на дрова в осаде. Только по оврагам еще зеленели кусты и тонкая ольха. Домов уцелело не так много. Всюду валялись трупы ратников, старцев, жен и… Да, зрелище было печальным. Вместо цветущего града — головешки, камни, облитые кровью, в полчищах мух. Бредущая корова с раной в боку. Собаки с испачканными мордами. Воронье на зубцах стены, на столбах. Раскиданные тряпки, чадящие попоны, седла, черепки и кувшины с горшками, куриные перья, чьи-то головы, насаженные на ограду, а у стены и живой еще ратник, посаженный на кол, с запекшимися обкусанными в боли губами и сломанными пальцами, с мутными глазами — и все живой… Летом на колу можно мучиться и день, и ночь, и еще двое суток, у кого как.

Оставшиеся горожане встречали короля скорбно. И он даровал им жизнь, жалкой толпе ревущих женщин, хнычущих младенцев, перепуганных детей, седых старцев и уцелевших, пораненных в большинстве своем, ратников. А ведь сразу хотел пожаловать им королевские милости, жизнь, свободу. Теперь-то они, жестоковыйные смольняне, склоняли свои бедовые головы.

Обозрев замок с горы подле собора, король рек, что отстроит сей град и он будет богатым и еще более знаменитым, чем прежде. Из туч тем временем полилась небесная вода, еще с утра тучи над замком клубились, и не внять было, то ли облака дыма, то ли тучи дождя. Сей дождь был благодатью. Сыпался на раскаленные камни, смывал кровь. Скоро по склонам катились мутные ручьи. Король улыбался сквозь струи. Я видел его улыбку, улыбку Сигизмунда Третьего Вазы, Божьей милостью короля польского, Великого князя Литовского, русского, прусского, мазовецкого, жмудского, ливонского, а также наследного короля шведов, готов и венедов… И хотя мы, приверженцы Мартина Лютера, много притеснений от него претерпели и даже сами многие католики не жаловали приязнью его, но — но в то дождливое утро смоленское я не мог не отдать должное его настойчивости, мужеству. Я узрел отблески на его лице, и се были отблески его королевской звезды, приведшей его из шведской отчизны в Речь Посполитую и сюда, дабы вернуть Smolenscium навсегда Короне.

Et sic per omnia saecula saeculorum![72]

Савелій, яшчэ кубак! Што? Алена?!

(В этом месте рассказа капитана Плескачевского пани Елена встала и, сотрясаясь от рыданий, пошла прочь. Капитан растерянно и глупо глядел ей вослед, щетка его усов багровела в свете лучин. Савелий застыл с большим кувшином в руках, тоже глядя вослед господарыне. Лица сыновей тоже были обращены к уходящей матери.)

Гм… Гм… А ну, Савелій, вярні-ка гаспадыню… Хоць, няма, стой… Добра[73]. Varium et mutabile sеmper femina[74]. Да. И нет такого… такого… nulla fere causa est, in qua non femina litem moverit[75]. А о чем тут спорить? О превратностях войны? Как будто это все не в обычаях солдат, тех же московитов, бравших замки Ливонии. Или даже занимавших города своих соотечественников, как Новгород при Иоанне Лютом?..

Да я еще не все рассказываю, ради младости Александра, ну и… женского сердца нашей смольнянки Елены…

Dominus noster iudex![76]

Мы здесь все солдаты Короны. Выпьем же во славу ее! И пусть наши сердца никогда не дрогнут в бою. Ибо для сего мы и рождены! Лей шчодра, Савелій!..[77]