Слухи об этих переговорах живо пересказывались в лагере. Мы уже не могли ждать и смотреть на эти стены, об которые столько раз ранились и до смерти наши товарищи. И ждать плодов добрых от переговоров не хотели никак, уже сколько их было! Сюда приезжали уже московские послы, уговаривал сдать град касимовский царь, перешедший к королю на службу, упрашивали купцы, попы. А смольняне ответствовали пушками. И ведь Москва уже присягнула королевичу Владиславу! Царь в плену. А Смоленск? Чей ты, град? После битвы под Клушином сюда прибыли и почти тысяча дворян смольнян из войска московского. Они получали грамоты жалованные Сигизмунда на свои, а то и на чужие поместья. И тоже обращались к сидельцам в замке с речами о сдаче… Так нет! (И пан Григорий ударил кулаком по столу так, что подпрыгнули кружки и пустые блюда.) Нет… Главный боярин из Москвы прислал троих бояр с грамотой-приказом сдать немедленно град и бить королю челом. А смольняне в ответ били из пушек.

Тогда сии слова грозные об Иерусалиме мы тут же и попытались претворить: пошли на штурм. Взорвали башню и часть стены, ринулись в пролом с криком, закипело дело, и кровь закипела, паны мои, на камнях, скрежет и стрельба, ор и хрип, сверху камни и пули. Тут кусок стены отломился, и моих двоих товарищей, Бодзинского и Збаражского, зашибло, кости проломило. Сии гусары, оставив своих рысаков, в деле участвовали как пехотинцы. Нас встретили огнем, топорами, кольями, саблями, ружьями. Странное дело, паны мои! Ночами то и дело из замка переметывались стрельцы, посадские, крестьяне и дворяне между ними, — даже по десять человек за ночь. От голода, и болезней, и кар воеводы за дорогую продажу хлеба ли, соли и прочие провинности, к примеру посылку вместо себя за деньги на ночную стражу на башне, или стене, или в подкопах-слухах, или просто за речи о бессмысленности дальнейшего запирательства в замке, когда уже и Москва отдалась шляхтичу. А тут, тут мы проломили стену к свободе же! Бегите, рабы упрямства Шеинова, мы дадим вам хлеб и соль! Но сии темные упрямцы, ровно гладиаторы на римских аренах, — да, sic! — кинулись с воплем и рогатиной нам навстречу. Три раза мы врывались в пролом, и три раза они с рычаньем нас отбрасывали, не желая покидать свою темницу. И всю ночь там корпели, шатаясь от голода, выплевывая ослабевшие от болезни зубы, обдирая руки в кровь, — и наутро мы изумленно узрели забитый землею и бревнами, камнями пролом. Откуда у них брались силы? А главное — у железного этого Михайлы Шеина, воеводы? Ведь по речам, которыми с нами делились переметнувшиеся, выходило тесное положение боярина Шеина. Не все были с ним заодно, так-то, паны мои. У смольнян тоже были разброд и шатания. И воевода хватал их и бросал в темницу. Да всех же не побросаешь? С кем защищать обширные стены, высокие башни? У них в Московии был мятежник, учинивший рокош, как его… княжеский холоп… Иван… Так ему свернули шею царевы слуги. И сего воеводу Шеина так иные сидельцы в замке и прозывали, де, как тот вор Иван, княжеский холоп… И речи такие вели, что он, Михайло Борисович, потому упорствует, что поджидает вора главного, ложного Димитрия, того, второго уже… Хотя у них можно было сбиться со счету, сколько вдруг повылезало внуков и детей Иоанна Лютого тирана, царевич Август, князек Иван от одной из баб Лютого, а тот ведь был не только до расправы лют, но и до красавиц охоч, потом еще царевич Лаврентий какой-то, дальше слышно было о царевичах Федоре, Клементии, Семене, Мартынке и Савелии!.. Земля царевичей.

Доходило до того в Смоленске, что со стены кричали, что, де, не знают они, на кого Шеин держит город, на черта или на вора!

Воевода хватал бунтовщиков. Боярские люди хотели побить посадских, стоявших за Шеина.

Мы смотрели с окружающих холмов на сей замок уже второй год, и мнилось, не будет этому конца и края. Злой замок! Наши перехватили смутьянскую грамотку с прославлением сего замка и его сидельцев, мол, страдальцев за православные иконы и храмы и старожитную греческую веру…

Добра, Савелій, напоўні нам кубкі старажытным смаленскім Мартоўскага півам[62]. Надеюсь, ты-то хоть не царевич?.. Осушим кубки… и уж не пора ли нам всем отдохнуть? Не устал ли наш гость, ясновельможный пан Николаус?.. Да и мы с Александром проделали с раннего утра длинный путь… Ну, как, не такой уж и длинный. На хорошей отдохнувшей лошади его можно проскакать в полдня. Но не сейчас… Сынок, ты уже клюешь носом? Что ж, и вправду я никогда вам этого не рассказывал. А вот нахлынуло… Bonum! Ut maneat in historia[63].

Ну, так вот дело и шло. Вторая зима настала. Московиты бояре снова прислали грамоту и слова в ней к смольнянам, дабы тем прекратить ослиное упорство и впустить гарнизон наш. И ежели, де, не преклоните вы, смольняне, вый своих, то не дождаться вам помощи от Москвы. Град сей был оставлен всеми. И сам стал как будто государством. А правитель в нем — воевода Михаил Борисович Шеин. Мне довелось видеть его издалека, когда он сходился на брегу Борисфена ради переговоров с канцлером Львом Сапегой. Но хорошо еще не удалось разглядеть. Вроде ничего уж необыкновенного, невысок, ниже гетмана ростом, смуглый или от дыма закопченный, с черной бородой небольшой, как у шведских шкиперов, весьма широк в плечах. А у Сапеги-канцлера — усы ровно в молоке или снегом запорошены, белейшие. Ну и был у них переговор — между черной бородой да белыми усами. Без толку. Да и молод он, сей боярин, был…

На ту грамоту митрополит Филарет, который все в лагере нашем жил послом, отвечал, что, де, не патриархом она писана. Москва тогда прислала… этого… коварного Салтыкова уговаривать смольнян. Не вышло. Тогда этот Салтыков предложил его величеству королю возглавить отряд смоленских дворян, что вышли из-под Клушина и здесь пребывали. Вызвался вести сей отряд на уезды, из которых дворяне направлялись в ополчение этого именитого князя Пожарского. Дабы прибить их и имения разорить. Король великодушно дозволил и Салтыкова пожаловал боярином. А как сей отряд удалился от града, Салтыков, новый боярин-то, перебил польских людей при отряде, а королю дерзкое послание направил, де, уходите, ваше величество, а не то будем пустошить твое королевство, как ты наше. Коварство и измена живут в сердцах сего медвежьего народа. Попробуй честно с ними торговаться, не получится, так и норовят всучить какую гадость, куницу — за соболя, скверную пшеницу — за крупчатку, патоку — за мед. Иноземца за человека не почитают. Хотя поначалу и покажется: лебезят. Нет, не верь им, Николаус! Говорят, кабы в тебе, добрый пан шляхтич, была русская душа, то и вправду был бы ты добрым и настоящим человеком. А когда так, ежели не истинный ты для них человек, то ведь можно и даже просто необходимо надуть тебя, обвести вокруг пальца. Он писать свое имя на бересте не может. Бумаги не знает, — все мы ему кипы шлем на ихние летописи. Книги все рукописные. Наш Федоров к тирану Лютому Иоанну явился, книгопечатню завел, так пожгли ее попы. Книгу-де от руки надобно писать, макая перо гуся в чернила из ихней желчи и слюны ехидниной. Так он и сбежал снова в наши пределы.