Послушный осел повиновался, и вслед за тем пред взором герцога в воздухе взбрыкнули четыре копыта… Уленшпигель мигом сел к ослу на брюхо. Герцог приблизился.

— Что ты тут делаешь? — спросил он. — Разве ты не знаешь, что я именным указом воспретил тебе под страхом виселицы ступать своими грязными ногами по моей земле?

— Сжальтесь надо мной, всемилостивейший сеньор! — воскликнул Уленшпигель и, показав на осла, прибавил: — Тем более вам хорошо известно: кто находится меж четырех столбов, того по праву и закону нельзя лишить свободы.

— Вон из моих владений, а не то я тебя казню! — крикнул герцог.

— Ах, монсеньор, — молвил Уленшпигель, — я бы стрелой умчался отсюда верхом на флорине, а еще лучше — на паре!

— Нахал! — возопил герцог. — Мало того, что ты не подчинился моему указу, ты еще смеешь просить у меня денег!

— А что прикажете делать, монсеньор? Не могу же я у вас отнять их силком!..

Тут герцог пожаловал ему флорин.

Тогда Уленшпигель обратился к ослу:

— Встань, Иеф, и попрощайся с монсеньором.

Осел мгновенно вскочил и заверещал. Вслед за тем оба скрылись из виду.

61

Сооткин и Неле смотрели в окно.

— Не видать ли сына моего Уленшпигеля, деточка? — спросила Сооткин.

— Нет, — отвечала Неле, — мы никогда больше не увидим противного этого шатуна.

— Не сердись на него, Неле, — сказала Сооткин, — лучше пожалей бесприютного мальчонку.

— Знаем мы, какой он бесприютный, — молвила Неле. — Поди уже в каком-нибудь дальнем краю обзавелся домом получше этого, а может, и дамой сердца, и та, уж верно, дает ему приют.

— Это бы хорошо, — сказала Сооткин, — по крайности ортоланов бы поел.

— Его бы камнями кормить, обжору, — живо вернулся бы домой! — вспылила Неле.

Сооткин фыркнула.

— Чего ты так на него взъелась, детка? — спросила она.

Тут вмешался Клаас, сидевший в углу и до сего времени задумчиво вязавший хворост.

— Ай ты не видишь, что она от него без ума? — обратился он к Сооткин.

— Видали вы такую скрытную плутовку? — вскричала Сооткин. — Хоть бы намек какой мне подала! Так это правда, деточка: люб он тебе?

— Пустое, — отрезала Неле.

— Славный муженек тебе достанется, — заметил Клаас, — с широкой глоткой, пустым брюхом и длинным языком, мастер из крупной монеты делать мелкую, трудом ломаного гроша не заработал, только и знает, что ворон считать да слоны слонять.

Но тут Неле вдруг вся покраснела от злости:

— А вы-то чего смотрели?

— Ишь, до слез довел девочку! — вступилась Сооткин. — Ты бы уж помалкивал, мой благоверный!

62

Однажды Уленшпигель явился в Нюрнберг и выдал там себя за великого лекаря, от всех недугов целителя, знаменитого желудкоочистителя, лихорадок славного укротителя, всех язв известного гонителя, чесотки неизменного победителя.

В нюрнбергской больнице некуда было класть больных. Молва об Уленшпигеле дошла до смотрителя — тот разыскал его и осведомился, правда ли, что он справляется со всеми болезнями.

— Со всеми, кроме последней, — отвечал Уленшпигель. — А что касается всех прочих, то обещайте мне двести флоринов — я не возьму с вас и лиара до тех пор, пока все ваши больные не выздоровеют и не выпишутся из больницы.

На другой день, приняв торжественный и ученый вид, он уверенно пошел по палатам. Обходя больных, он к каждому из них наклонялся и шептал:

— Поклянись, — говорил он, — что свято сохранишь тайну. Чем ты болен?

Больной называл свою болезнь и Христом-Богом клялся, что никому ничего не скажет.

— Так знай же, — говорил Уленшпигель, — что завтра я одного из вас сожгу, из пепла сделаю чудодейственное лекарство и дам его всем остальным. Сожжен будет лежачий больной. Завтра я прибуду сюда вместе со смотрителем, стану под окнами и крикну вам: «Кто не болен, забирай пожитки и выходи на улицу!»

Наутро Уленшпигель так именно и поступил. Тут все больные — хромающие, ковыляющие, чихающие, перхающие — заспешили к выходу. На улицу высыпали даже такие, которые добрый десяток лет не вставали с постели.

Смотритель спросил, точно ли они поправились и могут ходить.

— Да, — отвечали они в полной уверенности, что одного из них сжигают сейчас во дворе.

Тогда Уленшпигель обратился к смотрителю:

— Ну, раз все они вышли и говорят, что здоровы, — стало быть, плати.

Смотритель уплатил ему двести флоринов. И Уленшпигель был таков.

Но на другой день больные вновь явились пред очи смотрителя в еще худшем состоянии, чем вчера; лишь одного из них исцелил свежий воздух, и он, напившись пьяным, бегал по улицам с криком: «Слава великому лекарю Уленшпигелю!»

63

К тому времени, когда сгинули и эти две сотни флоринов, Уленшпигель добрался до Вены и поступил в услужение к каретнику, который вечно пилил своих работников за то, что они слабо раздувают кузнечные мехи.

— Наддай! — то и дело покрикивал он. — Что вы тут завозились с мехами? А ну, раз, два, взяли — и дуй что есть мочи!

Каково же было изумление baes’а, когда Уленшпигель снял мех, взвалил его себе на плечо и сделал вид, что куда-то бежит с ним!

— Да вы же сами, baes, велели мне взять мех и дуть что есть мочи. Вот я с ним и дунул, — оправдывался Уленшпигель.

— Нет, милый мальчик, я тебе этого не говорил, — сказал baes. — Отнеси на место.

И он тут же решил отомстить Уленшпигелю. После этого случая он всякий раз поднимался в полночь, будил работников и приказывал браться скорее за дело.

— Что ты будишь нас ни свет ни заря? — возроптали работники.

— Таков мой обычай, — отвечал baes. — Первую неделю мои работники могут спать только половину ночи.

И опять он разбудил их в полночь. Уленшпигель, спавший в сарае, после побудки явился с сенником на спине в кузницу.

— Ты что, спятил? — обратился к нему baes. — Зачем ты притащил сюда сенник?

— Таков мой обычай, — отвечал Уленшпигель. — Всю первую неделю я полночи сплю на постели, а полночи — под постелью.

— Ну а у меня есть еще один обычай, — подхватил хозяин, — дерзких работников я выбрасываю на улицу: пусть себе первую недельку спят на земле, а вторую — под землей.

— Ежели у вас в погребе, baes, подле бочек с bruinbier’oм, то я не откажусь, — сказал Уленшпигель.

64

Уйдя от каретника и возвратившись во Фландрию, Уленшпигель поступил в учение к сапожнику, который предпочитал торчать на улице, нежели орудовать шилом у себя в мастерской. Видя, что он уже в сотый раз намеревается шмыгнуть за дверь, Уленшпигель обратился к нему с вопросом, как надо кроить