Кусенька опять был причастен к смерти…

Однако пронеслооо… о-о-о – долгое, как внутри гигантского колокола после удара, звучало в его похолодевшей голове. Чанов кое-что вспомнил.

Самым страшным событием Кусиного детства была смерть котенка.

Классе во втором он шел утром в школу, один, по причине того, что никаких улиц переходить не надо было, только два двора, соединенные проходом между гаражей, местом неприятным, но хорошо изученным и не страшным. Именно там, в этом проходе, к Кусе присоединился котенок. Совсем молодой котенок. Дошкольник. Куся с удовольствием поглядывал, как он шел рядом, иногда перегоняя, а иногда отставая. Они вместе миновали почти все гаражи, когда сзади них затарахтел автомобиль. Такое случалось редко, а когда случалось, то, поскольку асфальт здесь был колдобистый, машины спешить не могли никак, они осторожненько тут рулили. Так что ничего опасного для Куси в этом месте не мерещилось даже его маме. И эта машина, вернее, сидящий в ней шофер, прекрасно и еще издали увидел и школьника с портфелем, и даже котенка. Он не спешил совсем. Мальчик сделал три шага в сторону, чтобы уж наверняка не помешать машине проехать. Котенок в это время был у противоположных гаражей… За секунду до несчастья Куся догадался, что сейчас случится. Потому, возможно, что уж больно дурачок был котенок, уж слишком беззаботно и полностью он доверился случайному мальчику, идущему в школу. Он и побежал к мальчику, совершенно ничего не понимая про темную громаду, с урчанием пытавшуюся скрыть от котенка выбранного им попутчика…

Куся не увидел гибели котенка как раз потому, что увидел ее, эту гибель, за секунду до случившегося. И ему казалось потом, что именно в ту секунду он еще мог что-то сделать. А он стоял, как вкопанный, с закрытыми глазами, он просто знал, и все. Потом он побежал, не оглядываясь. И жил. Никому ничего не сказав. Только в школу между гаражами никогда больше не ходил.

Что-то тогда случилось с его детской верой в бабушки-Тасиного бога. В того, кто видит все. Все видит, все может. Который ведь точно есть надо всем и во всем… И не спасает… Он никому не рассказал. Бабушка Тася, она бы заметила, разглядела бы в Кусенькином, открытом ее старым глазам сердце – эту страшную новость. Немудреными вопросами вынула бы из души внука не только гибель котенка. Разглядела бы и вину, и проникший в сердце холод…

«Что бы она мне сказала? – думал взрослый внук о родной бабке, которая уже семнадцать лет как умерла и похоронена на заросшем кладбище в Хмелево. – Что-нибудь совсем простое…» И грудной, негромкий голос прозвучал: «Бог-то Бог, да и сам не будь плох… Смотри по сторонам, под никакие механизмы не лезь никогда, держись подальше. И помогай, кому можешь. А кому не можешь помочь – за того молись. У Бога-то все живы. И живы будут всегда».

Бабушка Тася до конца жизни жила в своей деревне Хмелево, в занесенном снегом глухом углу Тверской губернии. Молиться Куся на своем Ленинском проспекте не научился. Летние, а иногда и весенние свои каникулы он проводил в Хмелево, было ему на каникулах не до молитв, бабушка видела это и к внуку не приставала. Но Чанов помнил зачем-то, как однажды она ему сказала: «Порядка слов не заешь, нехристь!» Куся надулся, ответил, однако, резонно: «Ты же сама меня крестила». – «Ладно, – согласилась бабушка, – хорошо хоть это. Да не все хорошо». В тот же вечер она отыскала ручку с пером «уточкой» и бутылку загустевших чернил, вынула лист из тетрадки и написала почерком редко употребляемым, крупным и, несмотря ни на что, вполне стройным: «Молитвенник для Кузьмы». Дальше следовали «Отче наш» и «Богородица дево радуйся». Утром перед завтраком вручила внуку и сказала, что знать нужно обе. Но посоветовала, если что срочное, читать короткую «Богородицу» и затем просить прощения и защиты, просить хоть за себя, хоть за родителей, хоть за друзей, хоть за врагов. Про врагов Куся удивился. Но никаких бабушкиных разъяснений память не сохранила. Что бабушка Тася думала о врагах, были они в ее мире или нет, внук так и не узнал.

Как это обычно бывало, размышления с воспоминаниями возникли без всяких усилий, сами взяли и пришли, они совсем не занимали времени, они были как кристалл, пожалуй. Вытащил прозрачный и колючий камушек из кармана, заглянул в него – и увидел все, вспомнил. Заодно и выздоровел. У бедного Дада не было этого счастливого камушка. Или чувств таких пока что не случалось. Не оказывался он прежде на пути прямой, – разящей, страшной стихии. Которая, как только что для Давида Луарсабовича выяснилось, на самом деле, реально всегда рядом; потому что в тебе самом…

– Разит наповал, как сосуля с крыши…

Чанов услышал эту фразу. Именно разит наповал – согласился внутренне, и только тут понял, что это не его мысль, а голос Вольфа, рокочущий и нежный, голос деда, уговаривающий внучку не бояться и не плакать, отвлекающий Соню Розенблюм от беды, которая, слава богу, пока не стряслась. Но следовало держаться от самой возможности такой беды – подальше…

– Сосуля – питерское слово; Финский залив под боком, сыро у нас. И настывают на фасадах, над парадными и во дворах вдоль водостоков – сталактиты. Иной раз от крыши до подъезда… А случится оттепель – жители гибнут, как во время бомбежек. Представляешь?

Соня кивала, она, в отсутствие Блюхера, отогревалась возле Вольфа.

А Чанова для нее – не было вовсе.

Это очень, очень Кузьме не понравилось. Настолько, что все в нем очнулось к жизни, к текущему моменту. Нет, так не пойдет! Чанов решительно поднял голос, перекрывая все вокруг. Обратился, впрочем, к самому молодому и податливому:

– Павел, куда это вы собрались с сумкой?

– Да ведь Вольф уезжает! – с готовностью отозвался Павлуша. – Мы сюда попрощаться зашли. Еще билет купить надо.

Брови у юного поэта стояли печальным домиком, как у собаки, которую уже точно не берут на охоту, и вот, нагрянула она – разлука с хозяином. Кроме того, Паша был очень расстроен и сбит с толку происшествием в мужской уборной. Ведь это именно поэтам следовало вести себя вот так трагично и загадочно. А повел почему-то красавец и профессор политэкономии…

– Я, пожалуй, с вами, в Питер!.. – внезапно для себя сообщил Кузьма Андреевич Чанов Вольфу – громко и отчетливо. За соседними столами молодежь оглянулась озадаченно – это кто тут такие крутые, круче их, громко разговаривают на литературном вечере на нелитературные темы?..

А уж Соня и Паша просто уставились на Чанова. Ему-то всего и хотелось почувствовать взгляд Сони на собственной физиономии. Вот! – она посмотрела на него. Отступать было некуда, и он повторил, обращаясь к Вольфу:

– Мне нужно в Питер. А вас я провожу, заодно доставлю багаж к дому.

Паша и Соня, не сговариваясь, перевели взгляд на Вольфа. Что он ответит?

Вольф смотрел на Чанова, чуть приподняв бровь. Что-то питерское, холодноватое и даже надменное проявилось. Или он просто задумался? Но с ответом Вольф медлил недолго.

– Нет, – сказал он. И еще повторил: – Нет. Меня ждут и будут встречать.