Он согласился, что болезнь Макса действительно отразилась на психологии четырнадцатилетнего Александра. По словам отца, мальчики не уживались, и старший чувствовал себя виноватым, боясь, что он тому причиной. В поисках хорошего попечения о Максе семья переехала из Нью-Йорка в Калифорнию, что усугубило чувство вины Александра. Айван сказал, что видел, как Александр ушел в себя и «фактически перестал существовать как личность». Затем Айван стал работать библиотекарем в Калифорнийском университете в Беркли, внося в каталоги материалы по иностранным языкам, включая новогреческий и некоторые южноазиатские языки, и его поэтические произведения часто публиковали.

«Конечно, мы уделяли больше внимания Максу, – рассказывал Айван, – и это естественно, но мы знали о чувствах Александра и пытались относиться к нему так хорошо, как только могли, но я не думаю, что он это чувствовал. Мне кажется, он ощущал себя отвергнутым». У повзрослевшего Александра было мало друзей и не было девушки, что беспокоило отца. Но когда однажды он вернулся домой с пластинками «Твистед систер» и Элвиса Костелло, Айван успокоился. Он решил, что с мальчиком все будет в порядке.

По рассказам Айвана, он намеренно воспитывал Александра как будущего гиперполиглота, подобно футбольному фанату, который ведет своего сына на поле, чтобы тот побросал мяч и сделал несколько финтов, надеясь, что из сына вырастет звезда. Айван даже не знал, что Александр изучает языки, пока тот сам не признался ему в этом позже, ошарашив отца. Я спросил у Айвана, не беспокоит ли его то, что сын знает больше языков, чем он.

– О нет, абсолютно не беспокоит, – ответил он. – Я обычно шутил: пусть он берет себе германские языки, а я хочу романские.

Айвану было примерно сорок, когда он решил сконцентрироваться на хинди, а это значило, что ему придется забросить китайский. Он понял, что получение нужных ему навыков в хинди, например умение читать, потребует много времени. «Я знал, что в своей отнюдь не вечной жизни не дойду до китайского языка. И сконцентрировался на том, что успею изучить».

Он погрустнел. «В январе мне исполнится семьдесят. С каждым годом я все больше осознаю, насколько ограниченна моя жизнь на этой планете, и если мне потребовалось столько времени, чтобы стать тем, кто я есть, как же мало времени у меня осталось до того, как я совсем состарюсь. Так что за последние два года я осознал, полностью осознал предел во всем». Подобно своему сыну, он жонглирует минутами, но в большей степени наслаждается жизнью, чем его сын. Он перешел на ту ступень просвещенности, где языки не нужно побеждать или добиваться их расположения, потому что они являются его настоящими друзьями. Он поведал мне, что сможет закончить персидский, но не сумеет осилить арабский, хотя вскоре хочет приступить к тамильскому, грамматическими прелестями которого восхищался все время, пока остывал наш кофе.

К своему удивлению, я обнаружил, что никто, даже отец, не знает, на скольких языках Александр может говорить, читать или писать. В отличие от других самопровозглашенных гиперполиглотов и даже некоторых из тех, кто следует его видеоинструкциям, размещенным на YouTube, Александр отказался считать свои языки. «Если кто-то называет вам точное число языков, на которых он говорит, не доверяйте этим данным», – настаивал он.

Ну же, попросил я, скажите мне, сколько языков вы знаете, обещаю, что не перестану вам доверять.

Но он уклонился от ответа. «Некоторые начинают загибать пальцы, считая языки, – рассказывал он, – но это продолжается не слишком долго, потому что не так много людей на свете, которые могут назвать большое количество языков».

Позднее я увидел интервью, в котором он говорил, что выучил почти шестьдесят языков и, возможно, способен «по-настоящему хорошо читать» на двадцати.

Несмотря на то что он все-таки назвал количество языков (по практическим соображениям, как он сказал), он не изменил своего мнения о том, что любой подсчет недостоверен: это кратчайший путь, чтобы ввести несведущих людей в еще большее заблуждение. Он сравнивал изучение языков с процессом плетения паутины, когда только что изученное связывается с уже знакомым.

– Как вы запоминаете слова? – спросил я однажды.

– А почему я должен их забывать? – возразил он.

– Просто это же очень большой объем информации.

– Если вы что-то изучаете сознательно и с уважением, это становится частью вас, и оно связывается с другими вещами, уже находящимися внутри вас. Так почему это знание должно исчезать?

И он прав: мы запоминаем вещи лучше, если они связаны с чем-то еще, с сильными эмоциями в особенности, но также и с первичными потребностями (такими как секс). Александр говорит, что не использует мнемотехнику при запоминании слов или грамматических структур, за исключением этимологических связей.

Сидя однажды днем в его библиотеке, я стал свидетелем занимательного разговора Александра со своим старшим сыном, заглянувшим к нам. До этого Александр пытался уговорить его остаться, говоря такие вещи о языках, которые поражали меня серьезностью.

Александр: В следующем году ты будешь учиться в испанской школе.

Сын: Нет, нет и нет.

Александр: Почему ты не хочешь говорить по-испански?

Сын: Потому что они сложные… он сложный.

Александр: Как насчет французского и английского?

Сын: Ну… это полегче, чем испанский, но французский немножко сложнее, чем английский.

Александр: Почему?

Сын: Потому что когда ты начинаешь учить французский, ты делаешь ошибки, а в английском не делаешь, ну если только чуть-чуть. Но ты делаешь много ошибок во французском и других языках.

Александр: То есть английский легче потому, что это родной язык?

Сын: Да.

Мальчик захихикал, завертелся и выбежал из комнаты; я рассмеялся вместе с его отцом. Но в этом разговоре прозвучала легкая грусть, указывавшая на пропасть между отцом и сыном, которой суждено только расширяться. А может быть, дело в том, что он наталкивал сыновей на следование его религии, в то время как они были еще слишком маленькими. Мы приписываем детям великие лингвистические способности, но стремление к языкам, так же как стремление к Богу, – прерогатива взрослых.

Не то чтобы Александр злился по этому поводу, но было ясно: он не хочет, чтобы я говорил о мозге, его или чьем-то еще. Он говорит, что в этой области не найдешь ни одного ответа. На мои нечастые вопросы о его таланте, одаренности, о чем-нибудь когнитивном, что может иметь врожденный характер, он заявлял, что не обладает никакими такими вещами. У меня возникло ощущение, будто он хочет, чтобы его достижения объяснялись дисциплинированностью, ученостью и острым умом – иными словами, его личными качествами. До тех пор, пока есть воля к гибкости, концентрироваться нужно на воле, а не на гибкости, говорил он.

И все же в его случае, кажется, гибкость мозга взяла верх. В свои сорок с небольшим он все еще изучает новое. Он организовал свои занятия так, чтобы они способствовали улучшению его когнитивных навыков, при этом не сильно его обременяя. Читая, записывая, по необходимости заглядывая в словарь, Александр улучшает не продуктивные навыки, а рецептивные. Ему не нужно беспокоиться о том, что его знания английского будут мешать соблюдению правильного порядка слов и использованию других синтаксических структур в языках с иными правилами, потому что ему не приходится строить предложения в реальной жизни. Его уроки, основанные на методе «преследования» языка, знакомят его с произношением, но не с культурой страны изучаемого языка. Впрочем, он не беспокоится по поводу этого пробела в своих знаниях. Он достаточно хорошо знает английский, корейский, немецкий и французский и говорит, что если проведет достаточно времени в соответствующей стране, то сможет собрать воедино все, что знает, и свободно общаться с людьми. Он также облегчает себе задачу, не стремясь к идеальному произношению. Однажды он накинулся на «внезапно появляющихся критиков, которые только и делают, что талдычат про акцент носителя (будто это нечто совершенно необходимое, не говоря уже о достижимости)».