Прапорщик сдавался, фальцетом матерился и посылал Леху коротко, по-военному ясно и просто.

Машталир бочком выползал из комнаты, напоследок роняя: «Вас… того… тощлейнант Митреев… зовут».

— Вызывает, боец, вызывает! — взрывался Ромкин. — И не Митреев, а майор Митреев. Остолоп! Понял!?

Евграфьев предупреждал Машталира, что пойдут они вместе, и просил Леху подождать на улице. А Ромкин лежал на кровати и долго не мог успокоиться. Он проклинал Митреева, всех «прапоров — жучар и сволочей», а также прочих гадов, «которые людям жить по-человечески не дают».

Женя Ромкин болезненно переносил всеобщее недоверие к своей персоне и то, что его не только не замечают, но с каждым днем задвигают все дальше в угол, как не очень нужную в хозяйстве вещь.

Ромкин ежедневно занимался лишь тем, что водил солдат в столовую, строил их перед отбоем да пересчитывал трусы с майками в каптерке. В город Женю ни на одной из таинственных машин никто не выпускал. От этого Ромкина пронимала черная тоска.

— Всю Сороковую продали, гады, а нам — шиш, — переживал Женя, закинув ноги на дужку кровати.

— Да будет тебе, — говорил Евграфьев. — Не хлебом единым! — и выходил из комнаты.

Ромкин чесал грудь и долго размышлял, что это означает. Если без хлеба, то вроде как и не пожрал. А китайские сосиски из банок вообще кажутся пресными и несъедобными, хоть выплевывай. Как тут без хлеба?

Шагая к машинам, Машталир с Евграфьевым разговаривали «за жисть». Леха, захлебываясь от новостей, радуясь, что лейтенант не перебивает, торопился передать все, что произошло у него дома.

Сестра замуж выходит. Хлопец толковый. С их улицы. Теперь вот женятся. Мамка особенно довольная, потому что Ленька мужик работящий и в стакан не смотрит (здесь Машталир явно цитировал мамкино письмо, которое он перечитывал по нескольку раз на день). Ленька в колхозе трактористом. Так что дрова, сено там привезти теперь хорошо будет. Другим он тоже возит. Но бутылками не берет, только деньгами. И к Маринке ласковый. Подарки дарит. Не то что другие хлопцы — один раз пройдут по улице с танцев и сразу лапать. Ленька дом строить будет. Заживут! — радостно говорил Машталир, и последнее слово у него выходило, как «заживуть», совсем по-крестьянски, очень прочно и в то же время мягко.

Евграфьев кивал головой, и ему виделся свежесрубленный новенький дом, где у раскрытого окна счастливо пьют чай из самовара Маринка с Ленькой.

— Маринка грит, обстановку купят. Хорошая будет обстановка: телевизор цветной, шифоньера и даже ковер с медвежатками. Я Маринке косметику взял. Махмуд, дуканщик знакомый, подарил. Как узнал про сеструхину свадьбу, так на бакшиш и подарил. Вот девки завидовать Маринке будут! А Леньке часы купил — электричные. Хорошие такие — из черной пластмассы. Ни у кого в деревне таких нет! Ленька хлопец хороший. Он, когда я малый был, мне удки делал. И на рыбалку брал.

— Молодец, Леха, — одобрял Евграфьев, — хорошие подарки. Молодец! Дарить — это всегда приятно.

— Во-о-о! — радовался Машталир и, переходя на шепот, с присвистом, говорил: — Знаете куда мы едем? Митреев движок загнать хочет. Из политотдела привезли. От самого полковника Бражника, который там партийным… этим… секретарем. Грит, чтобы за сто пятьдесят тыщ двинули. Митреев злой. Кто, грит, за такие деньги возьмет? Ему само больше семьдесят. А Бражник сто пятьдесят, и все. Ой, как Митреев ругался! Трубку бросил и так ругался! Я даже спрятался, а то запросто ударить мог. Он грит, я все этим делаю, а они недовольные. А позавчера мы с Брусковым…

Евграфьев махал рукой:

— Хватит, Леха. Зачем мне это? Много знаешь — много печали. Главное — ты не влипни с этой химией. А то влетишь куда-нибудь.

Машталир осекался. Шагал молча. Потом тоскливо говорил:

— Мне бы в батальон, товарищ лейтенант, чтобы на боевые. А то и медали нет. Как без нее домой? Вон хлопец Юрка Железнов, земляк мой, уже знак нагрудный получил. Грит, командир обещал к медали представить. Юрка — бэтээрщиком. На все боевые ходит.

Евграфьев искоса смотрел на курносого Леху, такого нескладного в большой куртке, с пузырящимися над сапогами штанах, качал головой и откровенно признавался:

— Я бы сам отсюда ушел. Даже не за медалью.

Разговор затухал.

Хмурый, с вечно злым и недовольным лицом, майор Митреев вонзал в подошедших маленькие, утонувшие в круглых щеках глазки.

— Почему долго? — и неясно было, к кому он так обращается: к Машталиру или к Евграфьеву. — Водила, к машине! Евграфьев, обслуживание техники, потом занятия, проконтролируете обед.

С лейтенантом командир вел себя подчеркнуто официально, тем самым устанавливая дистанцию, которую Евграфьеву преодолеть было не дано. Впрочем, лейтенант держался независимо, без ложного подобострастия и не выказывал желания уменьшить расстояние, разделяющее командира и подчиненного.

Это чрезвычайно бесило майора. «Умник» раздражал командира неимоверно. Митреев давно бы избавился от лейтенанта, если бы не был Евграфьев хорошим специалистом и работягой, каких поискать еще надо.

Лейтенант тащил на себе всю технику подразделения, в то время когда те, кому этим надлежало заниматься в первую очередь, постоянно шныряли по городу, выполняя «конфиденциональные» поручения высокого штабного начальства.

Поначалу Митреев хотел приблизить лейтенанта. Они даже водки выпили в один из вечеров после приезда Евграфьева в Афганистан.

Тогда майор долго наставлял новичка, учил специфике местной жизни и попутно пытался выведать, кто же так удачно впихнул Евграфьева на эту должность, где на самом деле скрывается «лапа» лейтенанта. Но так ничего и не разнюхал.

Некоторое время Митреев заигрывал с офицером, ожидая, что «лапа» проявится сама. Но она не подавала признаков жизни, а лейтенант оказался принципиальным и отказался ставить подпись под липовым актом о списании дизельной станции.

Митреев изменил отношение к лейтенанту. Но сверху никакого отката не было, и майор начал давить лейтеху. Опять тишина. Тогда Митреев, уверив себя в ложности предыдущих опасений, стал вбивать Евграфьева в землю, отыгрываясь, наверное, за все предыдущие страхи.

Лейтенант молча выслушал майора, козырнул и пошел к машинам.

Прошло два дня.

Утром после завтрака в комнату влетел Ромкин и заорал: «Слышал?!»

Евграфьев с кровати поверх книги, которая краем упиралась в грудь, взглянул на прапорщика, раскрывшего рот и выкатившего глаза.

— Не слышал?! — вновь закричал Ромкин, вплотную приближаясь к лейтенанту. — Нашего водилу Леху убили! Сегодня утром! Митреев дал машину начпроду с Баграма. Он товар ему должен был привезти. На машину повесили зеленые номера — под бачей закосить решили — и рано-рано по афганской дороге через Теплый Стан в объезд нашего капэпэ махнули в сторону Баграмского перекрестка. От Кабула недалеко отъехали. Километров десять, может быть. А из зеленки — молотьба. Дорога-то пустая! Кроме них — никого. Лехе в шею и грудь пули попали. А он все-равно машину к нашей заставе подогнать пытался. Не доехал метров триста. Заглох. Начпрод, пидар, сам выпрыгнул, на другую сторону дороги скатился и по канаве на карачках к заставе уполз. Леху бросил. Тот раненый. Вылезти не может. Духи всю кабину изрешетили. В Лехе двадцать пуль, — кричал, прыгая по комнате, Ромкин, с каждой секундой прибавляя подробностей, словно он сам все это время был в машине.