– Ты мне расскажешь про него? – Я произнесла эту фразу намеренно громко, но мама не отреагировала.

– Да нечего рассказывать. Поезжай на похороны, там тебе его родня всё расскажет.

– На похороны? Зачем? Наследство мне никакое не нужно. Он чужой, и мне ничего от него не надо! Ни копейки, слышишь! Даже не пытайся снова поднять эту денежную тему, ма! И что мне там делать, среди его родни, на этих похоронах? Слезу пускать?

– Маша, почему ты кричишь?

Мама права. Я повысила голос, сама не заметив. Меня захватила какая-то неуправляемая остервенелость, обида за то, что отца не было в моей жизни живым, и вот теперь он появился в ней мёртвым. Он не поздравлял меня с днём рождения и Новым годом и даже ни разу не позвонил матери, чтобы узнать, как я там, жива ли вообще. И кто он для меня? Кто??? Я о дворнике нашем, Юсуфчике, знаю больше, чем о собственном отце! Я Евгеньевна – значит, его зовут Евгений. А то, что отчество у него Самойлович, я узнала, только когда наступило время самостоятельно заполнять анкеты.

Что ещё выковырять из памяти о нём? Что он пьяница. Был. А вот теперь выясняется, что у него осталась семья, жена и детишки. И фирма какая-то. Что-то не вяжется с образом жалкого пропойцы.

Но мне было сейчас совсем не до генеалогических копаний. Его присутствие в моей жизни равнялось нулю, как помножена им на ноль была я сама, его старшая дочь. Его нет, не было в моей жизни, и теперь уж не стоит и впускать его туда. Поздно. Поздно, мама.

– Поздно, мама.

– Маш, решай сама. Ты у нас умная. Я просто не могла не сказать тебе, ты ж понимаешь. Только…

– Что?

– Ну, в общем, дочь, я тоже много что сгоряча решала в жизни. А потом жалела. И бабушка Оля тоже всегда сгоряча…

– Я учту, что генная память мне когда-нибудь тюкнет в темя, мам, но не сейчас.

– Кто тюкнет? – Мама снова поднесла лицо к экрану.

– Ладно, прости. Никто.

– Ох, Маш…

Мама помолчала, потом тяжело выдохнула.

– Как знаешь.

Мы попрощались, и я захлопнула ноутбук.

Как знаешь… А знаю ли?

* * *

Бабушка Оля, мамина мама, долго не могла понять, кто ей звонит. Маша? Какая Маша? Из жилконторы? Я почувствовала острый укол совести, что собственная бабка не распознала голос внучки. Мы общаемся раз в год, я звоню только на её день рождения в августе. На Новый год и другие праздники – никогда. Весь наш разговор сводится к нескольким фразам. Поздравляю. Здоровья. Долгих лет. У меня всё хорошо. В Петербурге нравится. Учусь, работаю. Городского телефона нет, мобильный только, звонить через восьмёрку. У мамы все новости обо мне, если что.

Бабушка Оля уже знала о смерти отца. Меня поразило, как она заохала, запричитала, будто бы потеряла кого-то близкого. Молодой ещё, пятьдесят два. Ну да, пил, а кто не пьёт! Любка по-скотски с ним поступила.

Любка – это мама.

– Ба, давай-ка ты расскажешь мне всё.

– Ох… – Бабушка Оля густо вздохнула, и я услышала тупой звук вперемешку со скрипом: она села в своё старое пружинное кресло, которое помню ещё с детства. – Да я мало что и знаю. Ну да ладно, раз уж тебе невтерпёж…

Он был красавцем, мой отец. Таким, что из-за него в самом прямом смысле слова дрались девчонки. Одной волосы подожгли за то, что на дискотеке к нему ластилась. Эта история даже попала в скандальные новости местной екатеринбургской газетёнки, и слава сердцееда закрепилась за Евгением Келдышем окончательно, уже за пределами микрорайона Химмаш. Ходили слухи, что одна тихая фабричная девчонка Ирка сиганула с крыши, оставив слезливую записку, что жизнь без Женечки смысла не имеет, но слухи те остались непроверенными. Ирку откачали, и она благополучно вышла замуж за такого же, как она сама, скромного тихого химика Вовочку, от которого родила девять детей, – тайно, конечно, мечтая о Евгении. Так, во всяком случае, эту историю подавали химмашинские сплетницы.

С работой Евгению не везло. Хотя инженерное образование кормило и неплохо, но стабильности с доходами не было. Он устраивался то на завод, то на электростанцию, а потом укатил за длинным рублём в Уренгой. Там пробыл шесть лет, денег заработал достаточно, чтобы купить двушку – пусть не в центре Екатеринбурга, но и не в Химмаше. Заработанного хватало, чтобы жить припеваючи ещё год – Евгений и не работал. Начал писать стихи, и, говорят, неплохие. Его печатали понемногу: то в журнальчике каком, то в сборнике. Но денег поэзия не приносила совсем, а вскоре уренгойские запасы закончились, и надо было куда-то устраиваться. А за окном – девяностые, заводы-фабрики тихонько загибались, все друзья подались в коммерцию. И Евгений недолго думая согласился на паях с приятелем открыть совместное предприятие. Из Китая возили технику – компьютеры и запчасти к ним. В Китай – гофрокартон и всякую нехитрую, дешёвую у нас ерундистику. Какое-то время дела у фирмы шли в гору, Евгений с партнёром даже поднялись, купили по «мерседесу». А потом на них наехали, насели, чтобы предприятие продали. Евгений принципиальный был, сказал, что насмерть стоять будет, а друг сдался после того, как его отметелили на собственной даче. Сложное время было, чумное. Евгения тоже били нешуточно, но он упрямый был, не поддавался. Тогда его немножечко убили.

Он пролежал в старом заброшенном депо двое суток, пока его случайно не нашли собачники. В больнице не верили, что выживет, а он живучий оказался. Правда, на один глаз ослеп, да и из-за шрамов от былой красоты ничего не осталось. Невеста не дождалась, когда из лежачего он станет ходячим, бросила его. И что у него оставалось теперь? Фирмы нет, семьи тоже. От бизнеса – одни долги. Мать с отцом давно скончались: говорят, в избе угорели от незакрытой печной вьюшки, когда Евгению двенадцать лет было. И любовь вот тоже испарилась… В тот год он и запил, хотя до этого и капли в рот не брал.

В общем, жизнь свою Евгений медленно и верно, день за днём сливал в помойное ведро. За пару лет он превратился в опустившегося дикаря, уже никуда не мог устроиться на работу, поменял своё некогда хорошее жильё на конуру в пригороде, проедал-пропивал деньги, вырученные от продажи квартиры, и никаких подарков от жизни не ждал. Пока в самом конце девяностых не купил что-то на рынке, а это что-то было завёрнуто в газетёнку –