Правда, как импровизатор Брюсов выступал довольно редко. Я был свидетелем такого его выступления в одном литературном салоне.

Было предложено много тем. Он выбрал популярную в первые годы революции — любовь коммуниста к буржуазной женщине. Насколько я знаю, эта его импровизация не была записана и не сохранилась. Не помню сейчас всех деталей развития этой поэмы. Знаю, что герой ее, советский военный, случайно увидел какую-то красавицу, влюбился в нее. Эта тема была передана своеобразно, по-брюсовски. Проводились неожиданные для слушателей параллели с античными легендами, ощущался трагизм в развитии событий. Эту импровизированную поэму он читал с большим мастерством.

В те же годы я слушал его «Инвективу» — публицистическое обращение к русским интеллигентам. Читал он ее очень сильно, в этом исполнении был революционный пафос, и мне казалось, что он сумел передать настроения и мысли молодой интеллигенции, принявшей революцию. Он как бы обличал тех своих былых друзей, которые убоялись революционной бури, спрятались, устали.

В 1916 году состоялся поэтический вечер в Камерном театре. Читали свои стихи польские поэты. Выступали Брюсов и Вячеслав Иванов.

Затем вышел встреченный аплодисментами, явно смущенный своей неожиданной популярностью Андрей Белый. Он тогда только приехал из-за границы, кажется, это было его первое публичное выступление.

Потом я слышал его не раз. Он много читал и прозу и стихи. Что и говорить, произведения этого писателя могут показаться искусственными, манерными. Язык его глубоко индивидуален и иногда почти условен. Не каждую фразу поймешь. Надо к нему привыкнуть, усвоить его речь. Вместе с тем он всегда казался мне очень искренним, вдохновенным. Он по-своему глубоко воспринял события революционных лет, старался их понять и осмыслить. Все это необходимо учитывать, когда говоришь об Андрее Белом как исполнителе своих стихов. Он читал с большим лирическим подъемом — и когда выступал с эстрады, и когда читал стихи в дружеском кругу. Казалось, какой-то вихрь кружит слушателя, не дает ему опомниться.

И ты, огневая стихия,

Безумствуй, сжигая меня.

Россия, Россия, Россия,

Мессия грядущего дня.

Была какая-то огневая стихия в его исполнении этих строф. Это был порыв буйных чувств, порожденный большой мыслью, поэтическим и философским восприятием мира. В исполнении его философских стихов чувствовалась тоска по уходящему миру старых чувств и жизненных представлений. Была здесь и тонкая лукавая ирония, насмешка над прошлым, над тем, что было когда-то пережито, прочувствовано самим поэтом.

Я слушал в его исполнении отрывки из «Первого свидания». Кажется, он читал эту поэму очень редко. Многое здесь трудно для понимания, многое слишком индивидуально, есть непередаваемые оттенки тончайших настроений. В исполнении самого поэта образы этой поэмы оказались более ощутимыми. Особенно сильное впечатление производило поэтическое описание московского концерта. Когда он читал, слушатель словно присутствовал на этом старом концерте, видел зрителей и музыкантов. Замечательно передана вся обстановка, и, главное, это описание концерта звучало музыкально, казалось, каждая строка стихов пронизана музыкой.

В 1918 году я довольно долго жил в Коктебеле и не раз там слышал чтение стихов Максимилианом Волошиным. Производил впечатление и внешний облик поэта — его белый хитон, суковатая палка, курчавая борода. Нам он казался похожим то на античных рапсодов, то на русских сказителей.

Было такое ощущение, что он неотделим от пейзажа, от замечательной, своеобразной природы его родной Киммерии. Это и придавало особую прелесть его чтению стихов. Был у него какой-то эпический пафос, пожалуй, непривычный для поэтов того времени. И здесь, на фоне родного пейзажа, его стихи приобретали силу, слушатель не замечал их условности, искусственности.

Много раз в разные годы я слышал Сергея Городецкого, но запомнил только ранние выступления поэта. Когда он читал стихи из первых своих книг, он умел проникновенно и сильно передать и картины русской природы, и глубокую поэтичность старых русских сказаний. Читал он очень просто и четко, но было в этом чтении тонкое понимание всех оттенков поэтического слова, умение эти оттенки передать.

В последующие годы он стал читать как будто внешне более совершенно, но как-то одноцветно.

Ранние русские футуристы, больше известные не по своим изданиям, а по выступлениям на различных эстрадных площадках, оригинальной манеры чтения стихов не создали.

Среди них выделялся уже тогда молодой Маяковский, но его приемы чтения стихов начали только вырабатываться, только еще формировались. О нем речь будет ниже.

У Велимира Хлебникова был слабый, очень тихий голос, с эстрады он выступать не мог, да и не стремился — ему казалось, будто кто-то старается проникнуть в его сокровенное, тайное, проявляет излишнюю любознательность. Обычно Хлебников отказывался читать стихи даже в тесном дружеском кругу. Иногда, поддавшись настоятельным просьбам товарищей, он пробовал выступать с эстрады, но ничего не получалось. Его плохо слышали и только удивлялись.

Давид Бурлюк, в те годы выступавший как поэт, читал по-актерски, скучновато, стандартно, не очень выразительно. Порой на футуристических вечерах поражал слушателей А. Крученых. В его эстрадных выступлениях пресловутая «заумь» превращалась в эксцентриаду.

Очень эффектно, с большим подъемом читал свои стихи Василий Каменский. В его чтении ощущался ритм стиха, его метрические особенности. Правда, читал он как-то слишком картинно. Уже после революции мне пришлось слышать одно его особенно интересное исполнение. Дело было в харьковском цирке, где ставилась пантомима «Степан Разин» по поэме Каменского: сам автор играл основного героя, выезжал на арену верхом в соответствующем одеянии и читал здесь свои стихи.

— Я, первый из поэтов мира, — читал Каменский, — на арене цирка воздвигнул памятник.

Что сказать, памятник оказался не слишком фундаментальным, и через несколько лет о нем забыли.

Сейчас уже забыта поэтическая карьера Игоря Северянина. А ведь его выступления (так называемые «поэзо-вечера») были в свое время исключительно популярными, и, думаю, это не было случайным.

Да, этот не очень значительный поэт был несомненно талантливым мастером эстрады. Стихи он почти пел, читал обычно речитативом, иногда переходил к чистому «вокалу». Он умел зачаровать тогдашнего слушателя, передать ему свои настроения, ощущения. Темы его стихов были ограничены, интимны — любовь, ревность, тоска, в передаче чувств было что-то обывательское, но он хорошо знал настроение своей аудитории, ее стремление к «красивой жизни».

Его выступления были характерны для эстрады последних предреволюционных лет, он был близок по тематике и манере исполнения к таким мастерам эстрадного жанра, как Вертинский и теперь совсем позабытая Иза Кремер. На слушателя производил впечатление и его внешний облик, несколько странное вытянутое лицо, строгий сюртук, обязательная орхидея в петлице.

И в те далекие годы я иронически относился к его «поэзам». Но когда слушал самого поэта, я забывал об этом, сливался с