Он вернулся к девушке.

– Оставь его. Я знаю, как выбраться из блокады. Пойдем. Сообщишь папочке – и закончится это сафари.

Ребенок моментально перестал кричать, словно кто-то поднял граммофонную иглу. Анжелика оттолкнула его ноги от огня, скривилась, чувствуя запах горелого тела.

– Невозможно, – прохрипела она, пытаясь вдохнуть. Посмотрела на Замойского. – Как?

– Я не разбираюсь в Плато, – сказал тот. – Но знаю, что если что-то здесь видишь, – он охватил руками внутренность петли, – то можешь к этому добраться. А мы ведь видели Клык, верно?

Она заморгала, закусила губу:

– Да. Ты прав. Я не додумалась.

– Ну так пошли.

Она оглянулась на паренька с сожженными ногами.

– Ну что? – подгонял ее Замойский.

– В миг, когда выйдем из-под блокады, – пробормотала Анжелика, – в ту же самую секунду ону вернется на свои Поля Плато. Получит контроль и раздавит нас.

– Неправда! – горячо возразил малец.

– Правда-правда, – повторила Анжелика, осматриваясь вокруг.

Отошла на несколько шагов и подняла что-то из высокой травы. Обернувшись, выстрелила от бедра. Винтовка треснула сухо, паренька бросило к ногам Замойского. Адам отскочил. Она выстрелила второй раз; так охотник добивает зверя. Ребенок перевернулся лицом вниз и замер. Что бы из него не вытекало, жадная земля глотала все без следа.

Макферсон взглянула на Замойского:

– Ты выглядишь как после анафилактического шока.

Кивнула Смаугу.

– Этот Клык. Веди.

Дракон поднялся и пополз через саванну; они – за ним. Анжелика забросила карабин на плечо.

Адам держался в полутора шагах позади. Она вертела головой.

– Предложил бы какую-то альтернативу вместо того, чтобы делать такое вот лицо.

– Даже если бы предложил, – процедил он, – теперь-то это не имело бы значения; ты же сперва убила, не спросила.

– Но альтернативы не было. Ну. Все уже. Это всего лишь церебризированная кукла некоегу фоэбэ или инклюзии – ону само даже помнить этого не будет.

– Глупости говоришь. Просто такой у тебя рефлекс.

Она пожала плечами.

Стоя над столиком с кристаллом, он проверял обратный путь. Дракон шел еще более коротким. Они протиснулись сквозь очень плотную петлю +G, полностью внутри металлической конструкции – и вышли на африканскую равнину под фиолетовым небом с повисшим на нем Клыком. Солнце одновременно находилось в двух местах на небосклоне – выше и ниже: тени раздвигались, словно стрелки часов, меньшая и большая, двойной гномон.

Замойский помнил, что ранее на гладкой поверхности Клыка (а тот вращался теперь ладонях в двух над горизонтом, глаз не мог верно оценить расстояние и размеры объекта) видел он три отблеска от солнца – но тогда смотрел из другой точки.

– Он в той петле? – спросила Анжелика Смауга.

– Нет, но отсюда – ближе всего.

– Обсчитываешь по поверхности.

– Да.

– А непосредственно?

– Мне вас доставить?

– Да.

На этот раз они шли дольше, петля была обширной, кроме того приходилось обходить крупные Зоны. Не держали курс строго на Клык – на его образ в небе, – но шли под углом градусов в тридцать. Траверсировали петлю опустошенного горизонта, плохо ориентированная гравитация вывернула тут околицы наизнанку, шли будто по свежей могиле тысячелетней пущи. Клыка уже вообще не видели. Дракон почти бежал, время от времени помогая себе крыльями. Анжелика без проблем вошла в ритм быстрого марша – и, к своему удивлению, Замойский тоже.

Они остановились в месте, которое совершенно ничем не выделялось. Адам, выравнивая дыхание, поднял голову. Небо – теперь (здесь) темно-пепельное – было пустым.

Смауг нацелил черный коготь прямо в зенит и прогудел:

– Четыре тысячи восемьсот пять метров.

Оба задрали голову.

– Нам бы лестницу до неба, – пробормотала Макферсон. – К тому же экспресс.

Замойский опустил взгляд на Смауга.

Она приподняла бровь:

– Думаешь?..

– Если ему хватит места… Как выглядит топология петли на таких высотах? Думаю, она должна замыкаться в нечто, более-менее близкое к сфере.

– Сомневаюсь, чтобы они вырезали пять километров атмосферы Земли. С другой стороны – мы не дышим пустотой, давление в норме. Может просто несколько петель по дороге…

– Смауг?

– Проще всего? – загудел драконище. – Шар на водороде. Сперва электролиз. Мне начать?

– А почему ты попросту не возьмешь нас на спину или, там, ну, в когти как-то… А? Почему не так?

Смауг повернул голову к Анжелике:

– Если хочешь рискнуть, стахс…

Макферсон снова запрокинула голову, прищурилась, словно и в самом деле могла что-то увидеть в монохромной серости – там, на высоте пяти километров.

– Нет, лучше нет.

– Мне начать?

– Давай.

Замойский, не слишком-то понимая, чего можно ожидать от твари, отступил на десяток шагов. Но дракон продолжал пребывать в неподвижности. Лег на брюхо, лапы под голову, крылья вдоль туловища, и лишь выдыхал из ноздрей пар.

Вся процедура заняла у наномата более двух часов; у них не было хронометра, солнце не перемещалось по небосклону, Адаму пришлось полагаться на внутренние часы организма, на то, сколько времени отмеряли крутящие кишки и удары голода. Потом Смауг умер. Замойский убедился в этом, когда, обеспокоенным долгим молчанием наномата, поднялся, приблизился, дотронулся – и рептилия распалась у него под рукою тучей пыли, дерущей горло и щиплющей глаза.

Замойский раскашлялся. Анжелика даже не оглянулась – она все время лежала на спине, положив руки под голову, с самого начала последовательно игнорируя Адама. Земля вокруг них начала довольно быстро менять цвет, появились трещины, бугорки, ямки, некто вспахивал твердую глыбу саванны «снизу»; некто – Смауг. Адам тогда пробовал расспрашивать дракона, потом замолчал, как молчал дракон; молчали они созвучно, вытянувшись на готовящейся земле в единый ряд: девушка, воскрешенец, чудовище. Слабый ветер колыхал одинокие стебли трав.

Но вот что Замойский внезапно понял: молчание его не тяготило. Редкость, большая редкость, особенно когда молчишь рядом с лицом противоположного пола, тут всегда возникают подтексты. Но здесь – ничего подобного; полный психологический комфорт. Несмотря на то что он до сих пор всякий раз видел на ее лице отражение той гримасы, что была на нем, когда она тянула за спуск. И уже не был уверен, что ощущает: отвращение или очарование?

Если бы она не была столь молодой, если бы не была настолько отчаянно чуждой – происходящей из чужого мира, из чужих времен – он мог бы, по крайней мере, объять ее неким конкретным чувством: ненавистью, презрением, отвращением, хоть каким-то. Но вместо того – эмоциональная эпилепсия.