она рассказывала, как в детстве думала, что письма, отправленные авиапочтой, сами летят по воздуху, и никак не могла понять, как это они сами летают и почему их не видно…

Тогда, на следующий день, Егоров впервые сказал себе, что одинокому человеку пить нельзя. Он лежал в своей комнате, и ему хотелось привязать себя к кровати, запереть все двери и выбросить ключи в окно, потому что сил уже не было: еще чуть-чуть, и он поедет, разыщет эту девчушку, ткнется мордой ей в колени и скажет: забери меня, забери. Я всю оставшуюся жизнь буду сидеть у твоих ног, смотреть на тебя и буду счастлив. А все остальное — мура. Я не могу и не хочу больше кривляться и изображать из себя невесть что; я хочу быть с тобой и плакать, когда мне хочется плакать, и смеяться, когда мне хочется смеяться, а не наоборот…

Опасно все это. Вот так, по слабости, и понатворишь дел.

Но сегодня другое. Сегодня давила бессмысленность. Глупая и тяжелая, как морда бегемота. Чего ради все это затеялось. Среди восьми миллионов, да еще на вокзале. Ради того, чтобы еще раз доказать, что — ни-че-го, пусто; было — и нету. «Ты у меня орлица, — говорил он ей когда-то. — Все клуши, курицы, а ты — орлица». Когда все исчезло, ушло, она ни слова не сказала, только все спрашивала: почему? Ну, почему? Нет, один раз сказала. Но не в упрек. «Я всегда готова была за тебя кому угодно глотку перегрызть…» — сказала она.

— Старик, ты чего?!

На крыльце веранды стоял Рид и смотрел с испугом. Сбежал с крыльца, повторил:

— Ты чего?

— Да вот, — сказал Егоров, трудно выговаривая слова. — Побриться хотел, а тут какой-то штуки не хватает.

— Возьми мою бритву. Да сиди, я сам принесу.

— Не надо, — сказал Егоров. — Бритие, как ты понимаешь, не определяет ничего.

— Ну, тогда ты посиди, а я завтрак пойду готовить, — растерянно сказал Рид. — Наши гусыни уже проснулись.

На крыльцо вышла Лена. Солнце било прямо в нее, и она была ослепительна: красные брюки, желтая майка, черные искрящиеся волосы и глаза.

— Доброе утро! — Она помахала ему рукой, из стороны в сторону, как стюардесса с рекламного плаката. — Ну, как?

— Падение нравов, — сказал Егоров, выпрямляясь. — Раньше Елен воровали, а нынче с ними о душе говорят. Мельчает мужик…

Выручила его Марья Федоровна.

— Лешенька! — сказала она, появляясь из бани, превращенной ею в курятник. — Включи насос и залей бочки. Бочки совсем рассохлись.

Егоров пошел к мосткам, размотал провод и включил в розетку. Потом размотал шланг, протянул его наверх и примотал проволокой к большой бочке. Две дубовые бочки, большая и поменьше, стояли наверху, слева от лестницы, напротив кухни. Насос, укрепленный на мостках, был похож на ржавый самовар, накрытый шляпкой-грибком. Егоров опустил в воду всасывающий шланг, снял шляпку, залил насос водой и включил. Моторчик взвыл, насос хрюкнул и начал качать: шланг задрожал и напрягся, напружинился. Егоров пошел наверх, наполнил обе бочки и укрепил шланг так, чтобы вода из большой бочки, переливаясь, попадала в маленькую. Бочки совсем рассохлись и вода хлестала из них, как из фонтанов. Но напор был сильный, и бочки все время были полными, вода переливалась через край и стекала вниз, в речку.

Егоров снова пошел на мостки, разделся и искупался. Он уже одевался, когда сверху его окликнула жена:

— Алеша! Идем завтракать!

Он улыбнулся ей и помахал рукой. Сегодня она выглядела лучше: умытая, свежая, в легкой полосатой блузке.

Поднимаясь по лестнице, он услышал, как Рид что-то рассказывает на кухне: «…Сидит неподвижно, и в руке, вот так, в стороне, держит какую-то штуку от бритвы и смотрит на нее, смотрит… У меня аж сердце защемило…»

— Хотите, я вам расскажу про насос? — спросил Егоров, входя на кухню и усаживаясь за стол. Рид постарался: колбаса жареная, яичница с зеленым горошком и еще что-то. — У меня вообще сложные отношения с техникой. Однажды я увидел на улице снегоочиститель. Чудище какое: загребает снег и так, и эдак, и еще как-то вбок, и тогда я подумал: вот какого совершенства достигла техника, в то время как я по-прежнему прост и примитивен в своих желаниях: я как раз в магазин шел… Ну, Рид, тебе осталось только мексиканскую кухню освоить — и все. Слушай, поехали в Мексику, устроим там еще одну маленькую революцию, а?.. Ну, так вот, про насос. Выплыл я сейчас на середину реки, смотрю на берег и вижу один насос: весь свет застил, подлец. Дрожит, хрюкает и гонит, гонит воду. А вода из бочки опять переливается в реку, а насос опять гонит ее в бочку и так далее. Ведь что смешно: ржавая труба, выбрось на свалку — никто и не посмотрит, а вот поди ж ты, качает. Бездна смысла, девать некуда. И я стал с реки кричать ему: «Эй ты, насос!» Помните, фильм был: «Эй вы, ковбои!» А почему тогда не сделать фильм про насос и так его и назвать: «Эй ты, насос!» Или поэму о насосе…

— Сага о насосе, — вставил Рид.

— Точно. И начинаться должна эпически, допустим, так: жизнь идет, насос качает…

— Магазин не открывают, — добавил Рид. — Теперь я понимаю, почему говорят «насосался»: все от насоса.

— А еще лучше: нанасосился! — обрадовался Егоров. — Вот уеду я сейчас домой и там буду тосковать, вспоминая насос. Ностальгия по насосу, представляете?

— Насостальгия! — рассмеялся Рид.

— Рид, — сказал Егоров и помотал головой. — Тебе же цены нет, Ридушка.

— И не будет, — сказала Лена.

— А ты еще картину напиши про насос, — предложила жена.

— Я как раз думал об этом, — сказал Егоров. — Эпическое полотно. Представляете? Насос в поднебесье, типа вавилонской башни, перекачивает воду из Реки в Бочку. Где-то далеко, на заднем плане, пирамиды и все прочее. Бочка переполняется, вода стекает в Реку, а насос все качает и качает, и мимо него бесконечной чередой идут восхищенные народы и восклицают: «Осанна тебе, насос электрический двухтактный!»

Пока они ждали автобус на длинной, как просека, совхозной улице, Егорова снова начало трясти, вдруг холодно стало. Рид накинул на него свой кожаный пиджак, и Егоров согрелся. И когда Егоров уже сел в автобус, Рид спросил в окно: «Слушай, ты, наверное, все командировочные просадил. Дать тебе телефон моего брата в Москве? Он поможет». Егоров покачал головой: не надо, спасибо. И автобус тронулся.

Егоров сидел у окна. На каждой остановке в автобус вваливались, втискивались люди с мешками, корзинами, чемоданами; Егорова прижала к окну мощная бабка, на коленях