«Людие же терпяху тугу великую от варяг, пославше к Буривою, испросиша у него сына Гостомысла, да княжит в Велице граде. И егда Гостомысл приа власть, абие варяги бывшия овы изби, овы изгна, и дань варягом отрече, и шед на ня, победи… Сеи Гостомысл бе муж елико храбр, толико мудр, всем соседом своим страшный, а людем его любим расправы ради и правосудиа…».

Западнославянские мотивы в этом фрагменте прослеживаются: тут и узнаваемое имя «Буривой», и город на острове (Аркона?), но зачем тогда Бярмия? Бьярмия (Бьярмаланд) – известная по исландским королевским сагам область на побережье Белого моря, туда, по рассказам королевских саг, совершали грабительские экспедиции древние норвежцы. Какая между ними связь?

О призвании Рюрика в Иоакимовской летописи рассказано примерно так же, как и в других наших исторических легендах. Новшество одно: Рюрик вроде бы внук Гостомысла. Как и его могущественный дед, Рюрик «прилежа о росправе земли и правосудии». Из «летописи» известны и некоторые подробности личной жизни Рюрика: у него было несколько жен, из которых он больше всех любил некую Ефанду, дочь «князя урманского».

Но не только словесным портретом Гостомысла знаменита Иоакимовская летопись. Она излагает многие подробности русской истории и более позднего времени – вплоть до крещения Новгорода при Владимире Святом. Подробности эти появляются на тех местах, где «Повесть временных лет» молчит или ограничивается краткими обмолвками. Например, в «Повести» нет никаких подробных описаний о княжении Ярополка Святославича – и такие описания появляются в Иоакимовской летописи: «Ярополк же бе муж кроткий и милостивый ко всем, любляше христиан и асче сам не крстися народа ради, но никому же претяше…» Напротив, те события, которые в «Повести временных лет» описаны достаточно подробно (например, история мести княгини Ольги древлянам), внимания составителя «летописи» не привлекли.

Но посмотрим, что сталось далее с тетрадями Вениамина. Татищев посчитал, что тетради были списаны специально для него (и думаем, что он вполне мог быть прав – они, возможно, были не просто «списаны», но и написаны именно для него!). Он отправил тетради назад и написал письмо в обитель, из которой происходила «летопись», прося прислать книгу-оригинал, но из монастыря пришло лишь сообщение о смерти Мелхиседека Борщова. «Пожитки его разсточены, иные указом от Синода запечатаны» – вот что узнал Татищев о книжных сокровищах Бизюкова монастыря. Не нашли и монаха Вениамина.

Поскольку сама «летопись» дошла до нас только в цитатах Татищева, проверить ее подлинность уже не удастся. Впрочем, нельзя исключать того, что будет найден новый список этой «летописи» или близкой к ней – наши поздние летописи и вообще исторические сочинения изучены еще довольно слабо.

Не вдаваясь в сложные аргументы в пользу подлинности или, наоборот, поддельности Иоакимовской летописи, ограничимся следующими фактами.

Язык «летописи», как признавал и сам Татищев, не является древним, многие слова стоят в форме XVII в., многих слов и вовсе не было в древнерусском языке. Некоторые свидетельства (например, рассказ о князе Славене или рассказ о смерти потомков Гостомысла еще при его жизни) выдают знакомство автора текста со «Сказанием о Словене и Русе» – самой популярной исторической легендой XVII столетия.

Интересно, что Татищев это родство со «Сказанием» прекрасно видел и указывал на него сам, но считал при этом, что именно «летопись Иоакима» была первична по отношению к «Сказанию». По мнению историка, автор «Сказания», используя «писание Иоакимово», но не понимая его, «хотел пополнить и темность оного изъяснить, токмо ума столько не было».

Имена новгородцев Х в., которые упоминаются в рассказе о крещении Новгорода, не имеют аналогий в летописях и носят явную печать стилизации (волхв по прозвищу Соловей, новгородский тысяцкий[40] Угоняй, посадник Воробей и т. п.). Все это указывает на то, что «летопись», скорее всего, написана на рубеже XVII–XVIII вв.: в ней отразились именно те представления о начальной истории Руси, которые были тогда распространены среди образованных книжников.

Но объявить Иоакимовскую летопись просто заурядной литературной подделкой было бы слишком просто. Если это подделка, то подделка, исполненная на очень высоком уровне. Не случайно в науке существует весьма подробно аргументированное мнение, что «историю Иоакима» создал сам Татищев. Автор «летописи» хорошо знал историческую литературу своей эпохи, причем не только русскую, но и переводную. Конечно, круг чтения «летописца» все же имел свои пределы. Так, он не был знаком с Комиссионным списком Новгородской Первой (иначе, вероятно, не выдумывал бы несуществующих посадников). Проигнорировал составитель «летописи» и историю Вадима Храброго (может быть, просто потому, что не читал Никоновскую летопись?).

Поставив своей целью дополнить рассказы русской летописи, «летописец» не выдумал чего-то совсем фантастического – все изложенные им факты действительно могли иметь место. С точки зрения историка, Иоакимовская летопись гораздо более правдоподобна, чем история о грамоте Александра Македонского русским князьям или рассказ о передаче даров Мономаха. Кстати, именно поэтому многие ученые используют данные Иоакимовской летописи в своих работах. В сущности, автор этой талантливой литературной мистификации занимался созданием не столько новых фактов, сколько новых подробностей на тех местах, где их не хватало в летописи. Но именно внимание к подробностям, пристрастие к развернутому повествованию, не свойственное аутентичным летописям, выдает в Иоакимовской летописи вероятный «новодел».

Вот что происходило с легендой о Рюрике на протяжении XVII в., последнего столетия древнерусской книжности. А дальше… дальше началось Новое время. Следующий век стал временем становления нашей истории как академической науки. И легенда о первом князе Руси в очередной раз начала новую жизнь – теперь уже на страницах научных трудов о ней…

В пьесе немецкого драматурга Бертольта Брехта «Жизнь Галилея» главный герой говорит такие слова:

«Наука распространяет знания, добытые с помощью сомнений. Добывая знание обо всем и для всех, она стремится всех сделать сомневающимися…»

В этом и состоит ключевое отличие истории Нового времени, истории-науки от всего, что делалось раньше на ниве изучения прошлого. Переписчик хронографа не подвергал сомнению «Сказание о Словене и Русе», хотя и мог внести в текст некоторые изменения, если исходный вариант чем-то ему не нравился. Ученые последующего времени начали сверять данные разных источников – и русских и иностранных – друг с другом и пытаться через это сравнение создать реалистическую, достоверную картину того, что происходило в IX в. на севере Руси. Слово источника впервые подверглось критическому осмыслению. Начался поиск новых источников, которые могли бы что-то добавить к показаниям наших летописей. Эта работа, начатая в XVIII столетии, продолжается и в наши дни – с учетом многократного увеличения объема материала и изменения методов работы с этим материалом.