Эти идеи пока находятся на ранних стадиях разработки, но я не могу не думать о том, что они прибавили бы Шрёдингеру счастья. Используя фундаментальные физические принципы, мы разработали представление о Большом взрыве, образовании звезд и планет, о синтезе сложных атомов и теперь определяем, как эти атомы могли бы организоваться в самокопирующиеся молекулы, приспособленные к извлечению энергии из окружающей среды для строительства и поддержания устойчивых упорядоченных форм. Зная, как молекулярный дарвинизм отбирает все более приспособленные молекулярные группы, мы можем представить, как некоторые из них могли выработать умение хранить и передавать информацию. «Руководство по эксплуатации», передаваемое от одного молекулярного поколения другому и сохраняющее проверенные в деле стратегии приспособления, — мощное оружие на пути к молекулярному главенству. А действуя на протяжении сотен миллионов лет, эти процессы вполне могли потихоньку слепить и первую жизнь.

Не ясно, уцелеют ли те или иные аспекты этих идей после будущих открытий, но контуры истории жизни с точки зрения физики однозначно обретают форму. И если эта история окажется настолько общей, насколько позволяют надеяться недавние исследования, то вполне может оказаться, что жизнь — явление в космосе совершенно обычное. Это невероятно увлекательно, но жизнь — это одно, а разумная жизнь — совсем другое. Обнаружение микробов на Марсе или на спутнике Юпитера Европе стало бы эпохальным открытием. Но при этом мы как мыслящие, общающиеся и творческие существа по-прежнему были бы одиноки.

Что же в таком случае представляет собой путь от жизни к сознанию?

От жизни к разуму

Где-то в промежутке между первыми прокариотическими клетками 4 млрд лет назад и человеческим мозгом с его 90 млрд нейронов, объединенных в сеть со 100 трлн синаптических связей, появилась способность мыслить и чувствовать, любить и ненавидеть, бояться и уважать, жертвовать и поклоняться, воображать и творить — новообретенные качества, которым суждено было дать толчок как впечатляющим достижениям, так и несказанному разрушению. «Ибо все начинается с сознания, и ничто помимо него не имеет значения»! — сказал Альбер Камю. Тем не менее вплоть до последних лет слово «сознание» совсем не приветствовалось в точных науках. Конечно, дряхлым исследователям на закате карьеры можно было простить обращение к пограничной теме разума, но целью ведущих научных исследований является познание объективной реальности. А для многих долгое время сознание не укладывалось в эту категорию. Голос, болтающий в вашей голове… ну, он же слышен только в вашей голове.

Согласитесь, забавная ситуация. Декартово «Мыслю, следовательно, существую» неплохо характеризует наши отношения с реальностью.

Все остальное может оказаться иллюзией, но мышление — единственная вещь, в которой может быть уверен даже заядлый скептик. Независимо от слов Амброза Бирса: «Я думаю, что я думаю, поэтому я думаю, что существую»2, если вы думаете, то аргументы в пользу того, что вы существуете, весьма убедительны. Для науки не обращать внимания на сознание означало бы отвернуться от той самой вещи — единственной вещи, на которую мы можем рассчитывать. В самом деле, на протяжении тысяч лет многие люди отрицают полный конец жизни, возлагая экзистенциальные надежды на сознание. Тело умирает. Это явно, очевидно, бесспорно. Но наш несмолкающий, кажется, внутренний голос вкупе с огромным количеством мыслей, ощущений и эмоций, наполняющих каждый наш субъективный мир, беседует с бесплотной сущностью, которая, как представляют себе некоторые, выходит за рамки низменных фактов физического существования. Атман, анима, бессмертная душа — этой сущности дано множество имен, но все они ассоциируются с верой в то, что наше осознанное «я» подключено к чему-то, что переживет физическую форму, — чему-то, что выходит за рамки традиционной механистической науки. Мало того, что разум — это наша привязка к реальности; возможно, это также наша привязка к вечности.

Именно здесь кроется самое внятное указание на то, почему точные науки долгое время отвергали все, что связано с сознанием. Наука реагирует на разговоры о «царствах», недосягаемых для физических законов, раздраженной гримасой, разворотом на каблуках и поспешным возвращением в лабораторию. Такая насмешливость представляет доминирующее отношение науки, но она же подчеркивает критическую прореху в научном нарративе. Нам еще только предстоит сформулировать строгое научное объяснение феномена и опыта сознания. У нас нет исчерпывающего описания того, как сознание проявляет внутренний мир образов, звуков и ощущений. Мы пока не можем ответить — по крайней мере ответить достойно и в полной мере — на утверждения о том, что сознание стоит вне традиционной науки.

И вряд ли имеющаяся прореха будет заполнена в сколько-нибудь ближайшее время. Почти каждый, кому случалось задуматься о мышлении, понимает, что расколоть сознание и объяснить наш внутренний мир в чисто научных терминах — один из наиболее серьезных вызовов, стоящих перед нами.

Исаак Ньютон разжег пламя современной науки, отыскав закономерности в доступных человеческим чувствам областях реальности и систематизировав их в своих законах движения. За прошедшие с тех времен столетия мы поняли, что для продолжения дела Ньютона нам необходимо проложить три пути. Нам нужно понять реальность на масштабах значительно более мелких, чем те, что рассматривал Ньютон; этот путь привел к квантовой физике, которая объяснила поведение элементарных частиц и, помимо всего прочего, биохимические процессы, лежащие в основании жизни. Нам нужно понять реальность и в масштабах значительно более крупных, чем те, что рассматривал Ньютон; этот путь привел к общей теории относительности, которая объяснила гравитацию и, помимо всего прочего, образование звезд и планет, необходимых для появления жизни. И для продвижения на третьем фронте — а этот путь самый извилистый и запутанный из всех — нам нужно понять реальность на порядки сложнее, чем те, что рассматривал Ньютон; мы считаем, что этот путь ведет нас к объяснению того, как большие группы частиц могут, объединившись, породить жизнь, а затем и разум.

Сосредоточив мощь своего интеллекта на сильно упрощенных задачах — проигнорировав, к примеру, бурлящие внутренние структуры Солнца и планет и рассмотрев каждый из этих объектов как твердый однородный шар, — Ньютон поступил правильно. Искусство научных исследований, которым мастерски владел Ньютон, состоит в разумном упрощении задачи, которое делает ее решаемой, сохраняя при этом суть задачи в достаточной мере, чтобы гарантировать осмысленность и верность сделанных выводов. Проблема в том, что упрощения, эффективные для одного класса задач, могут оказаться совершенно негодными для другого. Смоделируйте планеты в виде твердых шаров, и вы сможете легко и точно рассчитать их траектории. Смоделируйте свою голову в виде твердого шара, и выводы о природе разума окажутся менее информативными. Но для того, чтобы отбросить непродуктивные аппроксимации и обнажить внутренние механизмы системы, содержащей так много частиц, как мозг, — достойная задача, — потребовалось бы овладеть уровнем сложности, выходящим фантастически далеко за пределы возможностей самых хитроумных сегодняшних математических и вычислительных методов.