кастрюльки, ложки, вилки, маленькие тарелочки для холодных блюд, нажать кнопку, как через три минуты вся посуда оказывалась вымыта и высушена горячим воздухом.

— Я представляю себе продажу любых блюд в сыром виде, — все увлеченнее развивал идею Набатников. — Расфасовываются они в прозрачные пакетики, стерилизуются ультравысокой частотой или другим каким способом, а дома закладываются в герметические кастрюльки. Тогда в любое время дня и ночи через пять минут вы получаете самые свежие горячие блюда.

И Афанасий Гаврилович, человек, понимающий кое-что в еде, приоткрыл еще одну кастрюльку.

— Чувствуешь, как пахнет?

Похваливая одно блюдо за другим и наконец перейдя к десерту, Борис Захарович все время порывался перевести разговор на самую больную для него тему.

Он распорядился, чтобы в «Унионе» изредка включали панорамную телекамеру, и тогда на экране появлялись то очертания морского берега, то легкое облачко над темной водой. Вот промелькнула какая-то птица, белый дымок буксирного парохода. Несильный ветер гнал «Унион» на восток. Приборы под экраном говорили, что перелет идет благополучно.

Но вот очередная передача закончилась, Борис Захарович отставил чашку с кофе и начал издалека:

— Чудной ты человек, Афанасий. Занимаешься самой сложной в мире наукой, атомом, космическими лучами — и вдруг тебя заносит неизвестно куда. Помнишь, когда ездил по Волге, какие-то фильтры со студентами придумывал?

— Правильно. За рыбу надо заступаться, иначе она вся вымрет от разной химии, что спускается заводами в реку. Наконец-то за это дело крепко взялись.

Потирая переносицу, где краснела полоска от очков, Борис Захарович тяжело вздохнул.

— Еще бы не взяться, когда по рыбе план не выполняется. Нельзя воду отравлять. Рыба этого не любит. А как ты думаешь, воздух можно отравлять? Ведь рыба от этого не пострадает?

— Философствуешь, Борис. — Афанасий Гаврилович отхлебнул глоток кофе. — Крой дальше, коли сел на своего конька.

— А ты не смейся. Я от дыма задыхаюсь. Послали меня зимой на курорт. Врачи заставили, говорят, что в этом месте воздух особенный, целебный. Приехал — и свету божьего не взвидел. Чуть не у каждого санатория вроде как заводская труба. Все соревнуются, дымят наперебой, кто больше этого воздуха целебного испакостит. Всюду бегал, кричал, размахивал руками. Говорю, что я не рыба бессловесная, чтобы меня травили. Что я в Москве возле пивного завода живу, где его труба меня уже наполовину отравила. Нельзя же так, товарищи хозяйственники. А они отвечают: а мы, дескать, ни при чем, нам не тот уголь завозят…

Набатников сокрушенно покачал головой.

— История знакомая и, надо сказать, довольно безрадостная. Я бывал в Лондоне. Там дым смешивается с туманом, а это еще страшнее. Но англичане не могут отказаться от старых традиций и отапливают дома каминами. Попробуй запрети.

— Но ведь у нас плановое хозяйство. Все можно сделать. И незачем мне жизнь сокращать. Пусть даже дней на десять. Дни мне сейчас дороги, их остается все меньше и меньше.

— Не крохоборничай, Борис, — вставая и кладя ему руки на плечи, сказал Набатников. — Мы еще с тобой поживем. Что дым? Пустячное дело. Насчет автомашин надо подумать. В некоторых американских и европейских городах с большим движением случалось, что полисмены, стоящие на перекрестках, падали в обморок, настолько воздух был насыщен выхлопными газами.

— Окисью углерода. Как в «душегубках». — Борис Захарович подышал на стекло очков и аккуратно протер их большим платком. — Может быть, я давно выживший из ума старик с навязчивой идеей, но я не знаю, о чем думает современное человечество. Господин Даймлер и многие другие изобретатели создали автомобиль. Машина, конечно, полезная, а в ряде случаев и незаменимая. Но в городах эта машина постепенно превращается в свою противоположность. Здесь она потеряла основное качество — скорость. Через несколько лет, если человечество не одумается и не сможет отказаться от своей любимой игрушки, машины запрудят все улицы и движение прекратится.

— Но не забывай, Борис, что для многих машина не только игрушка, но и символ власти, преуспевания, финансового благополучия. Даже у нас, в социалистическом государстве, нет-нет да и потянется за машиной эдакий противный обывательский душок.

Борис Захарович сердито отмахнулся.

— Я тебе о человечестве говорю, а ты мне обывателем в нос тычешь. Не душок за машиной тянется, а синенький дымок — отравляющий газ. Немцы его в первую мировую войну применяли, потом Женевская конвенция газы запретила. И вдруг опять, неизвестно чего ради, человечество занимается самоотравлением. Я не помню цифр, но ученые подсчитали, что в иных городах на улицах скапливается окиси углерода до одной пятой смертельной дозы. Хорошенькая забава!

— Преувеличиваешь, Борис. Это, наверное, в редких случаях.

Совсем рассердился Дерябин, вскочил с места, забегал по кабинету.

— А я тебе уже сказал, что попусту не отдам ни одного дня жизни. Мне нужен чистый воздух. И мне, и тебе, и детям, которые живут на первом этаже подо мной. Неужели мы все скоро будем ходить в противогазах или в дурацких колпаках вроде того, что ты надрал? Вот, извольте видеть, один занятный документик. Что вы на это скажете?

Дерябин вытащил из кармана пластмассовую коробочку. В ней находился моток бумажной ленты с перфорацией, как у кинопленки.

Действительно, документ оказался интересным. На ленте было записано в форме кривой содержание окиси углерода в воздухе. Этот специальный прибор вроде самописца Дерябин установил на окне кабинета в своей московской квартире.

— Недавно я болел, врачи запретили выходить из дома, — рассказывал Борис Захарович, водя пальцем по ленте. — Вот отсюда начинается запись. Раннее утро, окно открыто, с реки доносится приятный ветерок. Окиси углерода почти нет, линия ровнехонькая. Теперь один скачок, второй, третий, процент газа повышается. Это заработали двигатели «машин чистоты». Машины чистят, моют и поливают улицы, но, к сожалению, загрязняют воздух. Вот новый скачок. Это подали «персональный грузовик» начальнику снабжения одной фабрички. А это появился мой главный враг — один восемнадцатилетний оболтус вроде нашего Аскольдика. Папа подарил ему новый «Москвич». По полчаса дымит и чихает его игрушка, которую он еще осваивает. Тут уж я закрываю окно, иначе сдохнешь.

— Устрой у себя в кабинете искусственный климат, с очисткой воздуха. Можешь дышать хоть кислородом, — все так же подтрунивая, посоветовал Набатников.

— Кислородную подушку обычно перед смертью дают, — зло огрызнулся Дерябин. — А не лучше ли подождать дарить детишкам дорогие и, главное, вредные игрушки. Я-то могу устроить домашнюю теплицу с любой техникой. А внизу живут две девчушки, крохотные.