– Но что если она уже нашептала королю свои подозрения? Он верит ей куда больше, чем тебе, – заметил первый жрец, – и уж прости, брат, не без причины, ведь нам пришлось столько лет держать его в заблуждении.

– Братья, – Сотар улыбнулся почти снисходительно, – неужели вы полагаете, что сердце, открытое магии Фэйри, способно быть верным? А наш король так ценит верность… Несчастный человек.

– О чём ты говоришь? – нахмурился Лаэдр.

– Вы знаете, почему королева так горячо защищала менестреля?

– Потому что он верно служит ей.

– И только ли? А известна ли вам цель прогулок королевы и её уединения? Конечно же, я не знаю наверняка… но могу предположить…

Удовлетворённо он прислушивался к тревожным шепоткам среди своих приближённых и думал:

«Да, моя королева, ты защитила полукровку и проглотила наживку. А как гласит древняя мудрость: всё приходит вовремя к тому, кто умеет ждать…»

– Прости меня. – Её голос дрогнул. – Я не могу исцелить твои танцующие руки.

Тиллард нашёл в себе силы тепло улыбнуться ей:

– Я знаю, моя королева. Сила очищающего огня велика. Ты уже спасла их однажды, а теперь спасла и меня самого.

– Но твоё волшебство… – Риана нежно сжала его руки между ладонями.

– У меня остался мой голос.

– Если я действительно Ши, я должна суметь.

– Мы не можем больше, чем нам дано. Твоя Сила в другом, моя леди, – мягко возразил он, а потом с горечью усмехнулся: – Не знаю уж, к добру ли ты спасла меня. Знаешь, что станут говорить теперь? Что я искушаю тебя тёмной магией… и не только ею…

Ночь в лесных омутах глаз всколыхнулась и заледенела, и другой голос сказал со сдерживаемым гневом:

– Мне всё равно. – Она упрямо покачала головой и снова стала чуть больше похожа на человека. – Кто-то должен быть способен исправить то, что сделал Сотар, если я не могу. Жрицы Матери?

Менестрель не ответил.

– Жрицы Матери смогут? Морна – величайшая целительница. Мы должны пойти к ней, Тиллард!

– Этого жрецы и ждут, моя леди, – тихо ответил он. – Сотар не знает наверняка, жива ли Морна, но подозревает. Он не добился от меня ответа под пыткой, но я не могу допустить, чтобы добился теперь, косвенно.

– Прошу тебя, пойдём к ней! Прошу.

– Нет.

– А если я прикажу тебе? Ты ведь дал мне присягу и не посмеешь нарушить приказ.

Тиллард усмехнулся её упрямой заботе и покачал головой.

– Тогда это будет тот приказ, который мне придётся нарушить, моя королева. Да, Морна – единственная, кто способен исправить то, что он сделал. И если мы отправимся к ней и она исцелит меня – Сотар узнает. Не исключаю, что он изыщет способ проследить за нами однажды, и тогда… всё будет потеряно.

Тёплые ладони Рианы уносили боль. А увидеть её слёзы – впервые – было невыносимо. Он подался вперёд, вложил свою Силу в слова и попытался донести до неё:

– Моя королева, эти руки всё ещё могут служить тебе. Всё, что я умею, по-прежнему для тебя. Заверши плетение своих чар. Сделай то, что нужно. Возможно, тогда и для жриц Матери снова будет место в Кемране.

Она решительно кивнула, услышав за гранью его слов тщательно скрываемую надежду.

Тиллард был благодарен своей королеве, когда она ушла. В неверном свете свечей он размотал повязки и решился наконец рассмотреть свои изуродованные руки – обожжённую кожу, странно изогнувшиеся кости. Эти руки всё ещё могли бы держать клинок, но им было уже не станцевать по струнам, не извлечь ни единого волшебного звука из арфы и лютни, не сплести музыку Дорог Ши. Сотар знал, что делал, когда не лишил его надежды до конца – вечного напоминания, непре-одолимого искушения. Но поддаваться этому искушению менестрель не смел, не должен был, несмотря ни на что.

В одиночестве Тиллард позволил себе то, чего не мог позволить при своей королеве. Отдавшись другой, не физической боли, он горько оплакивал своё утерянное волшебство…

Два дня он не желал, не мог видеть никого, даже Риану. А через два дня наступила Ночь Дикой Охоты, последняя ночь года, самый противоречивый из Восьми Дней Силы – опасный и вместе с тем знаменующий собой естественное завершение цикла. В Кемране, почти полностью утратившем своё волшебство, Священные Дни и мистические ночи накануне, разумеется, ощущались чуть иначе, чем в других землях. Но ночь, в которую открывались тропы умерших, в которую по земле бродили призраки, в которую Бог с ликом Охотника и его свита забирали всё отжившее, расчищая путь для новой жизни, по-прежнему имела свою силу и здесь.

Эту ночь было принято праздновать с близкими или в уединении, и именно уединение Тиллард принял сегодня с радостью. Как и всякий Священный День, этот пробуждал в нём его Силу Ши. Она развернула крылья, переполняя его, и наполнила сердце непреодолимым зовом Дорог. Невозможность отозваться вдохновению, воплотить его была мучительнее пытки ядовитой сталью и священным огнём. Ночь Дикой Охоты была ночью прощаний, смертью всего исчерпавшего себя. Но он не мог заставить себя окончательно распрощаться с надеждой и волшебством своей музыки.

Менестрель зажёг свечу и поставил её у закрытого окна, как того требовал обычай. Говорили, что по таким огням потерянные души находили дорогу домой. Стёкла содрогались от ударов ветра, но Тиллард не задёрнул плотные занавеси, а вглядывался в ожившую образами ночь, хотя знал, что это было опасно даже для него. Дороги, открытые мёртвым, были не для живущих, и тот, кто позволял себе забыть об этом, платил высокую цену. Дикая Охота, как и всякая необузданная природная сила, была безжалостна. Впрочем, некие различия всё же существовали. У смерти была рука разящая – прекрасные и ужасающие Всадники, чей горящий нездешним запретным знанием взор пронзал саму суть, похищал помыслы о привычном, вырывал саму душу из тела. Достаточно было увидеть их раз, и если даже посчастливилось задержаться среди живых – жизнь переставала быть полной, ведь они уносили с собой часть сущности.

Но у смерти была и милосердная рука – те, кто забирал боль и страх и пресекал страдания, те, кто помогал заблудившимся, потерянным призракам найти дорогу домой, те, кто озарял клубящийся мрак мягким звёздным светом и выводил к Спирали Перерождений. В вечном слиянии, дополняя друг друга, разномастные Всадники свиты Охотника неслись над спящими землями, и Мир содрогался от призрачной поступи сонма сотканных ночью коней.

Тиллард вздохнул и раскрылся власти этой ночи, отпуская прежние ошибки, отдавая свой страх, свои сомнения, свою боль. То, что тяготило сердце, он позволил им забрать, умирая и обновляясь, как и всякое проявление Мира сегодня. Но кое-что из этого он оставил себе – то, что побуждало бороться и давало силу продолжать путь.