Мы довольно долго стояли под светящимся неоновым крестом. Из церкви раздавались рыдания прихожан, и возникло неловкое ощущение, будто мы умываемся их слезами. Это было нечто чрезвычайно чувственное и почти сексуальное. Мы ощутили себя единомышленниками, отделёнными от толпы, искупающей свои грехи, и это резко сблизило нас. Со сладковатым вкусом горечи мы вышли на улицу, он обнял меня за талию. Мы пошли вперед. Три-четыре раза пройдя мимо медицинского института, где он работал, мы вдруг заметили, что молодые мужчины, должно быть, его коллеги, мелькают в освещённых окнах. Мы остановились и, подняв глаза, долго смотрели на них.

Пока мы бродили по улицам, совсем стемнело. Нам вдруг показалось, что улица, расстилающаяся перед нами, где выключен неон и закрыты магазины, совсем незнакома.

На перекрёстке он громко постучал в стеклянную дверь магазина, который собирались закрывать, купил сигареты, вынул одну и сунул её в рот. Он шёл по улице и всё время искал зажигалку, но вдруг убрал руку с моей талии и сердито посмотрел на меня. Мы уже были довольно далеко от того магазина, к тому же ни у него, ни у меня не хватало смелости вернуться и снова постучать в закрытую дверь.

На улице, где запрещён проезд машинам; он преграждал дорогу спешащим людьми приставал к ним: «Будьте добры, дайте прикурить. Дайте прикурить». Но никто не останавливался. Когда пять-шесть человек прошли мимо нас, он раскинул руки и встал. Потом вдруг подтолкнул меня к дереву на бульваре, больно ухватил за волосы и поволок в кусты.

К его белой рубашке прилипли листья платана, он покачивался, освещённый ртутным фонарём. Я ждала, считая листья. Его движения были будто заранее отрепетированы. В тот миг, когда его рука грубо ударила меня, у меня закружилась голова, будто с дерева быстро стали падать многочисленные листья. Затем на плечи и на спину обрушились его кулаки. Если я начинала шататься, он обвивал мои волосы вокруг своей руки, ставил меня ровно и продолжал медленно и с наслаждением бить.

Когда раздался свисток полицейского, он утащил меня в безлюдный переулок. Мы дрались всю ночь. Это была такая драка, которая могла закончиться лишь смертью одного из нас.

Он бил сильно, будто он рыцарь, пытающийся вытащить меня, тонущую, из моря, освободить из его старческих лап. К рассвету я была почти без сознания; его голос звучал как слуховая галлюцинация.

— Неужели нужно так много условностей и извращений для того, чтобы мы соединились? Разве нам нельзя спариваться просто, как пара птиц или диких животных? Мы ведь не клоуны. Мы больше не дети Бога. Посмотри на этих отвратительных двуногих, которые сплетались и прятали в кустах свой грех, для чего должны были куда-нибудь сбежать, взявшись за руки.

Он всю ночь вёл разговоры такого рода, будто разыгрывал сцены из спектакля.

Мы стали ожесточённее и чаще драться. И передо мной возникало море моей юности — огромная змея, блестящая тысячами, несколькими десятками тысяч чешуек — оно опрокидывало меня, и я барахталась, пытаясь выплыть. Я хотела вернуться к маме. Тогда, когда мы с ней были на море, и я пытаясь выплыть, я смутно поняла, что теперь больше не смогу вернуться к маме, как тогда, когда отделилась от неё, и меня вынули из её матки. Как мне было одиноко! Тысячи, несколько десятков тысяч волн, которые развели нас с матерью, и их блеск, прилипший ко мне, как печать; я так и не поняла почему, но они остались со мной навсегда, даже после того, как меня подтолкнуло какой-то абсолютной силой, и и руки матери вытащили меня из воды. Когда мать умирала, держа в руках крест, я, как ни странно, была соединена с ней как никогда прежде. Появилась абсолютная привязанность, которая может существовать только между живым и мёртвым. Я одним махом перескочила через волны, которые вмешались в наши с матерью отношения и сверкали, превратилась в прежний зародыш и почувствовала себя так комфортно, будто снова нахожусь в её матке утробе, повторяя: «Я ни в коем случае не уйду, не уйду отсюда».

Но в те дни, когда мы так много ссорились по ночам, однажды вдруг я почувствовала кончиками пальцев признак беременности, и в этот момент я испытала такой удар, будто окончательно ушла от матери. Я не смогла признаться в том, что во мне зреет другая жизнь.

Когда я решила избавиться от ребёнка, меня бросило в дрожь, будто мои руки в крови агнца, принесённого в жертву. Я смогла это сделать тайком. Как ни странно, это было сделано слишком легко, мне казалось, что мать могла бы порадоваться этой жертве.

Когда мне дали анестезию и перекладывали на операционный стол, я явственно слышала свой голос, который повторял: «Пусть зарежут агнца и пусть возьмут от крови его и помажут на обоих косяках…» Я чувствовала безнадёжность от этой чрезмерной искусственности, от того, что я сама никак не могу почувствовать утрату. Мы больше не дети Бога… Пока убивали ребёнка в моей матке, я всё время вспоминала его слова.

В ту ночь я написала ему довольно сентиментальное письмо, таким образом пытаясь навсегда расстаться с матерью:

«Ты всегда был дорог мне. Я надеялась стать глубоко верующей и верной женой, как в старые времена… Я хотела держать на своих коленях твою седую голову, честно и верно стареть, чего же еще хотеть?»

Письмо, содержащее неискренние слова, никак не могло облегчить ситуацию. Ведь перед моими глазами всё время сверкало море, и я всё время убивала дитя, зачатое тёмными ночами. Но в чистейшей крови, пролитой из старой раны, рождался ребёнок, приходил ко мне и кричал: «Молись за человека, который так и не родился!» Я затыкала уши, чтобы не слышать этот звонкий голос. «Молись за мёртвого!» Его голос звучал так бойко и даже почти жизнерадостно, как птица, которая коснулась крылом поверхности воды и взлетела. Теперь он без остановки кричал, как магнитофонная запись. Моя грудь распахнута и отвечает на его голос, звучащий так громко, будто одновременно бьют в двенадцать гонгов, а ты подпеваешь им, как тринадцатый. Слыша твой голос, я чувствую нестерпимую ревность от того, что после моей смерти ты так же будешь приходить с букетом жёлтых нарциссов.

«Иди сюда», — я протягиваю к тебе руки. Но ты всё так же неподвижно стоишь и продолжаешь кричать, с глазами, сияющими искусственным синим светом.

Теперь ты со мной. Днём, когда солнечные лучи попадают в глубину комнаты, твои золотые волосы светятся нимбом, а высоко, на стене, вокруг изображения мадонны в чёрной рамке, кружат детские тени. Куда же я шла? Совсем заблудилась. Но солнечные лучи становятся слабее, и видение исчезает; я глазами нахожу тебя, следящего за мной из угла комнаты, и лишь тогда успокаиваюсь. Я так хочу взять тебя на руки и покормить грудью, но врач, сердито говорит: «Это кукла, которую принесли из церкви к Пасхе дети», и не разрешает мне почувствовать радость материнства.

— Тогда принесите мне штук двенадцать нейлоновых верёвок, которые прочнее и сильнее, чем пуповина.

Всякий раз, когда я вижу врача, я прошу его об этом, но утром следующего дня он делает вид, будто ничего не помнит. А мне некогда ругаться с ним. С тех пор как ты ко мне пришёл, я, получается, стала довольно занятой. Ты требуешь, чтобы я рассказывала тебе какие-нибудь истории, капризничаешь, и мне приходится повторять единственный рассказ, который я знаю, до тех пор, пока он тебе не надоест.