Довольно часто я просыпаюсь ночью. Особенно, когда идёт дождь. Тягучий скрип колёс машины «Скорой помощи» и тающий свет, оставляющий выпуклый рисунок решёток на стене, вытаскивают меня из сна. А иногда плач ребёнка, появившегося на свет после длинных-предлинных родовых схваток, как предчувствие или как откровение, приближается и, поблёскивая, прикасается ко мне; тогда я ложусь ничком и делаю вид, что рыдаю.

«Молись за ребёнка, который так и не родился!» Мне было тяжело дышать от забивающего горло противного страха. В углу комнаты синим пламенем горели твои искусственные глаза, как глаза кошки. И ты, не шевелясь, время от времени выкрикивал что-то коротко и односложно, будто что-то вспоминал. Эти крики одиноко распространялись по бесконечной тёмной мрачной комнате, бились о цементную стену и гудели.

Я хотела опуститься холодный пол и встать на колени, как отрок Самуил. Твой короткий крик повторялся.

— Малыш, иди-ка ко мне в объятия.

Я протянула к тебе руки. Лишь тогда я чётко поняла, что значит для меня дневной посетитель.

Ты ко мне не подходил. Мне казалось, что ты даже и не собирался подходить. На самом деле, если бы ты, приблизился ко мне, я могла бы тебя задушить.

Я села на колени на кровати. Это выглядело смешно. Но я всё-таки аккуратно согнула колени, сдвинула их вместе и напрягла пятки. Пружины кровати тревожно скрипели. Я ждала. Но в то же время я знала — я уже не чистый и непорочный отрок Самуил. Я знала, как ни напрягайся, если даже я так просижу всю ночь, я услышу только одинокий звук приближающейся темноты.

Ты больше не кричал. Каждый раз, когда проезжали машины «Скорой помощи» и замолкали сирены, их фары освещали голову склонённой мадонны, изображение которой висит высоко на стене.

После того как свет исчезает, в комнате резко темнеет. И в темноте ты опять начинаешь кричать. Мне невыносим этот крик, отчётливо звучащий в ушах. Я сую руку под подушку и нахожу кусок свечи. Когда я зажигаю спичку, пламя вспыхивает с резким мгновенным щелчком и освещает всё вокруг. При каждом крике пламя трепещет в воздухе, хотя нет никакого ветра. Поэтому время от времени мне приходится собирать ладони горсткой, защищая огонь, чтобы он не погас.

В ожидаемом мной мире, куда падает свет, я брожу, смутная, как привидение, и абсолютно безнадёжная, и в этом постепенно обваливающемся движении память превращается в птицу и взлетает вверх, повторяя движение своих больших крыльев — вверх-вниз.

— Попробуй ещё сильнее натянуть. Молодец, теперь согни руки. Надо открыть глаза и посмотреть прямо в цель.

Однажды, через много лет после смерти матери, мы пришли с ним к старинному дворцу, где люди стреляли из лука.

Он шептал прямо в уши, будто соблазняя меня, и я сгибала руки и мощно натягивала тетиву, но стрела каждый раз пролетала мимо. Десять стрел, которые казались такими надёжными, будто могут навечно остаться в руках, срывались и улетали так легко. Чем меньше оставалось стрел, тем больше я волновалась, испытывая чувство провала и предательства. Но волнения, казалось, было больше не у меня, а у него, наблюдавшего за мной.

— Ещё раз попробуй. Сосредоточься как следует!

Он сердито кричал, передавая мне очередную стрелу. В его руках остались только две стрелы. Я неуверенно прицелилась. Оттого, что он меня подталкивал и волновался, я пала духом и мои колени ослабели.

Я поджала нижнюю губу и туго натянула тетиву, так, что чуть не согнула лук. Центральный круг мишени, который казался таким далёким, постепенно становился громадным, и стрела из моих согнутых рук ушла с резким свистом, разрезав воздух.

«Закрой глаза!» — крикнул он. В тот момент, когда стрела летела в цель, у меня закружилась голова, и я чуть не упала. Видимо, я была слишком напряжена, поэтому многочисленные круги в моих глазах распространялись, образуя волны, и я вдруг увидела тысячи волн, хлынувших ко мне серебряной чешуёй. В тот миг я почувствовала, как все вещества, из которых я состою, образовав единое целое, ответили, как пчелиный рой, одновременным взмахом крыльев и жужжанием. Это толкнуло меня в неудержимое головокружение, и я увидела те самые блестящие чешуйки, которые разделили нас с матерью. Я бессильно опустилась на землю. Лишь тогда мой взгляд упал на стрелу, качающуюся точно в центре мишени.

Он сказал «Здорово!» и протянул мне последнюю стрелу, не скрывая восхищения. Я ответила: «Не хочу», — и помотала головой.

— Попробуй ещё раз попасть в самый центр мишени.

Он смотрел на меня, не понимая, что происходит. А я стряхнула с себя его руки.

За его плечами море тёрлось о дно, как змея.

Он с расстроенным лицом повернулся и проследил за моим взглядом до того места, где заканчивалась стена старинной крепости.

Мы спустились оттуда, когда стемнело. Пока мы шли по тёмной горе, не сказали друг другу ни слова. Он выражал своё недовольство, со злостью пиная ногой камешки, которые попадались на пути. Мне было неловко от такого его состояния, но как же ему объяснить? Как рассказать ему о своём детстве, о море, начинающемся со страха утонуть?

Спустившись, мы увидели маленькую церковь на развилке дорог. Я отошла от него, чтобы избежать его нарочитого молчания, и подошла к доске объявлений.

— Отец мой! Вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения? Авраам сказал: «Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой».

Я читала вслух. Видимо, это была тема сегодняшней проповеди.

Не только, когда мать была ещё жива, но даже после её кончины моим сознанием упорно управляли несколько притчей из Ветхого завета. Особенно та, где Авраам пошёл в землю Мориа, чтобы принести своего сына Исаака в жертву; всё время она оказывала воздействие на меня, вызывая чувство неопределённой безнадёжности. Я не могла простить свою почти шаманскую сентиментальность, которая делает холодное лезвие ножа острым и ждёт момента приказа. Но время от времени, когда я в полночь смотрю на своё бледное лицо, отражающееся в пустом окне, как на чужое, или иду в тёмном переулке, ведущем к дому, где он снимает комнату, или вижу какое-нибудь дикое животное, я всегда вспоминаю эту притчу. Какому чужому богу приносит жертву моё шаманство? Рассказы о боге, особенно о боге иудеев, о ревнивом, обидчивом старике, который вмешивался в нашу с матерью жизнь и с воинствующим равнодушием критиковал всякое совокупление, не заканчивающееся оплодотворением яйцеклетки.

— У Пикассо есть стихи. У Пабло Пикассо. Ах, что он написал-то? Что-то вроде того, что он хочет скрутить шеи всем птицам, которые щебечут.

Он неожиданно подошёл ко мне, шатаясь, засмеялся и стал водить пальцем по объявлениям на доске. Он не был пьян, но всё время смеялся невпопад, и я тоже с какого-то момента, стала смеяться за ним следом. Почему он вдруг сопоставил тему проповеди о жертвоприношении, которая холодит сердце, с Пабло Пикассо? Хотя, такого рода ассоциативные цепочки возникают часто. Допустим, когда я думаю о войне, в моей голове она вдруг принимает образ цветка, что-то в этом духе. Наверняка это возможно, потому что на любой войне неизбежны беспорядочные связи; может, поэтому возникает такая ассоциация? Война — проститутка — цветок — жертвоприношение — Пабло Пикассо.