обезоружено собственным народничеством, традиционным для русской интеллигенции и дворянства. Народниками были славянофилы, своей идеализацией крестьянского мира (или общины), оказавшими медвежью услугу и крестьянству, и всему экономическому — дав значительной степени и политическому — развитию страны. Все это народничество как консерваторов, так и либералов и социалистов, сводилось к вере в то, что народ (в глазах славянофилов — народ-богоносец) благодаря своим страданиям, придя к власти, будет соболезновать всем обездоленным, будет добрым и справедливым.

Первым трезвым голосом в этом отношении были уже упомянутые «Вехи», предупреждавшие об опасности того, что с падением власти на поверхность выйдет не богоносное,

152

а звериное начало. Но, как мы знаем, либеральный, а тем более социалистический, лагерь не прислушался к предупреждениям авторов «Вех». И Временное правительство было пропитано теми же иллюзиями о гласе народа — гласе Божьем. Оно оказалось психологически безоружным против той анархии, самосудов, убийств офицеров, что начало принимать масштабы национальной эпидемии в условиях безвластия. Примерами беспомощности Временного правительства были Приказ № 1, давший право солдатам не подчиняться своим офицерам, создавать солдатские комитеты, подчинявшие себе и оружие, и офицеров. Правда, этот приказ исходил не от Временного правительства, а от Совета солдатских и рабочих депутатов, фактически от большевиков, но Временное правительство не решилось его отменить, принять против него и его авторов решительных мер. Естественно, продолжение военных операций при действии Приказа № 1 было невозможным — началось массовое разложение армии, дезертирство. Толпы вооруженных дезертиров захватывали поезда, отправлялись в тыл и захватывали реальную власть на местах, поскольку старая полиция и губернаторы были отменены Временным правительством в одночасье, с предоставлением права губерниям и городам выбирать местную власть и вводить выборную же милицию — людей без административного опыта, но с теми же иллюзиями о народе.

Всем этим воспользовался Ленин, никакими иллюзиями и идеализацией народа не страдавший, но он понимал (и писал об этом), что без владения деревней большевикам удержаться у власти не удастся. У большевиков же своей партийной организации среди крестьян не было и почти до самого своего прихода к власти большевики «работой среди крестьянства совершенно не занимались»[6]. Как покажут выборы в Учредительное собрание, крестьяне в своей массе голосовали за ПСР. Однако уже с III съезда ПСР в мае—июне 1917 года в партии назревает раскол. Но крестьяне не разбираются в том, что в ПСР образовалось крыло левых эсеров, которые обвиняли

153

руководство партии, ставшее одной из партий власти, в измене социализму[7]. И вот Ленин сближается с левыми эсерами, использует марку эсеров для проникновения в деревню и одновременно присваивает эсеровскую аграрную программу. Надо, пишет Ленин, «чтобы в каждой агитаторской группе для деревни было не менее двух человек: один от большевиков, один от левых эсеров. В деревне фирма эсеров пока царит, и надо [этим] пользоваться, чтобы во имя этой фирмы провести в деревне блок большевиков с левыми эсерами,..»[8]. Казалось бы, ударом для Ленина явился Первый съезд Крестьянских советов. Во-первых, из 1115 делегатов не было ни одного большевика. Хотя 650 делегатов были членами социалистических партий — 537 эсеров, 103 меньшевика, 4 народных социалиста и 6 трудовиков — 136 были беспартийными и 329 принадлежали к партиям правее даже умеренных эсеров и трудовиков. И резолюции съезда были значительно более умеренными, чем этого хотелось бы, выступившему на съезде, Ленину. Съезд выступил «за уравнительный раздел помещичьих земель», но не за сохранение крестьянской трудовой собственности на землю (столько земли, сколько крестьянин может обработать со своей семьей)[9]. Такие настроения крестьянства Ленина явно не устраивали, и он начинает умышленно искажать их: в своих выступлениях якобы по материалам съезда Ленин низводит результаты крестьянского съезда к «крестьянской бедноте», изображая ее как подлинный голос крестьянства, хотя на самом деле к тому времени (в значительной степени благодаря столыпинским реформам)

154

более 30% крестьян принадлежало к середнякам и кулакам, и с ликвидацией помещичьих имений основой российской экономики становились именно эти категории крестьян, а не бесхозяйственные бедняки. Но Ленина заботила не экономика, а политическая власть, тотальное владение страной. Самостоятельные крепкие хозяйства стояли на пути. Известны слова Ленина о том, что большевики не укрепятся у власти до тех пор, пока им не удастся посеять на селе классовую борьбу. Именно с этой целью вскоре после прихода к власти в селах организуются вооруженные комитеты бедноты (комбеды), которым предоставляется абсолютная власть над зажиточным крестьянством. Комбеды состоят из отбросов деревенского общества — алкоголиков, воришек. Это тот же контингент, который Сталин использует в процессе принудительной коллективизации 1928-1933 годов[10]. В эмиграции за несколько лет до своей смерти Керенский как-то сказал (цитирую не дословно, по памяти): «Ленин был человек неприятный, сварливый, но если бы мне и моему кругу кто-либо сказал летом 1917 года о том кровавом терроре, который Ленин развяжет, мы бы все дружно рассмеялись. Лично он нам был очень несимпатичен, но все мы считали его товарищем по оружию, борцом за свободу и благополучие народа».

Беспрецедентность ленинского цинизма и террора — не говоря уж о сталинском — один из важных ключей к загадке победы Ленина. В бытность мою профессором канадского университета я не раз говорил студентам, что если бы большевики установили свою власть в Люксембурге, то вряд ли они победили бы в России — был бы прецедент, урок. Насколько большевистская затея была еще неизвестна и не понята в России в 1917 году, свидетельствует безуспешность попытки Керенского и генерала Краснова 26 октября (8 ноября) уговорить в Пскове генерала Черемисова, главнокомандующего Северным фронтом, уступить небольшую часть своих войск для похода на захваченный большевиками Петроград. Генерал отказал, заявив, что его дело защищать страну от внешнего врага, а не вмешиваться во внутренние политические распри. Ведь и Ленин, и Керенский считались социалистами,

155

и какое дело было этому вояке, воспитанному в русских офицерских традициях полного невмешательства в политику, до ссор между двумя социалистами? Кроме того, после ареста Керенским генерала Корнилова и его сподвижников русское офицерство отвернулось от Керенского и уже не собиралось его спасать, как спасло в дни июльских беспорядков — своего рода ленинской генеральной репетиции будущего захвата власти. Генерал Краснов с гордостью рассказывает, как на псковском вокзале некий поручик Карташов отказался пожать протянутую ему Керенским руку: «Я не могу подать Вам руки, — сказал он, — я корниловец»[11]. Как известно, Краснов все же двинулся на Петроград с неполным полком казаков — «всего 700 всадников»,