— Ну все, спасибо. Теперь остальное мы переделаем на металлолом и отправим на переплавку.

Откровенно говоря, очень горько было у всех на душе. Особенно у тех, кто долго летал на «Ер-2». Это было вроде как своих друзей предать… И в таком подавленном настроении мы отправились в столовую обедать, чтобы до вечера улететь домой.

В вестибюль столовой все вошли с поникшими головами. Но неожиданно я услышал громкий, радостный крик:

— Леха! Ты что, не узнаешь?

А я отвык уже от такого имени, меня ведь Лехой называли большей частью в войну. Поднимаю глаза, смотрю: неужели это Женька Игнатьев из 27-й дивизии?! Голос-то его… А стоит передо мной обезображенный человек, у которого в прямом смысле слова лица нет: вместо носа — две дырочки, вместо глаз вообще непонятно что. Сразу видно, что он как следует горел. Причем, видно, был без подшлемника, раз с лицом стало такое.

Я к нему подошел:

— Женька, это ты?

Он засмеялся:

— Во, Леха, еще помнишь!

— Как же мне не помнить?!

А мы перед войной вместе с ним учились и переучивались на дальнебомбардировочные самолеты в Бузулуке. Затем еще там же целый год почти переучивались второй раз, и вместе закончили, а при распределении он ушел в южную армию, в Винницу, а я в северную. Из его рассказа я узнал, что в одном из боев его самолет подожгли немцы, но подожгли над своей территорией, и он тянул до линии фронта, чтобы уже у своих дать команду выпрыгнуть всему экипажу. Горел, но тянул. И тут меня еще дернуло спросить:

— Женька, ты что, без очков и подшлемника был?

— Леха, — горько ответил он. — Вот первый раз полетел без очков и подшлемника — и попал! Чего меня черт дернул? Жарко было, я очки и отбросил, и подшлемник не надел…

Эх, чего ему в голову это взбрело? У нас ведь были подшлемники из кротовой шкурки. Во-первых, они давали тепло зимой, во-вторых, в случае пожара принимали весь огонь на себя: скрючивались до невозможности, а лицо оставалось целым. Очки же спасали глаза.

Женька продолжал рассказ:

— Когда я дошел до линии фронта, штурман крикнул: «Под нами наши, прыгаем!» Я прыгнул, но поздно уже было, и вот что получилось.

Как только Игнатьев оказался на земле, его тут же увезли в госпиталь, где он очень долго пролежал. И там у него случилась настоящая трагедия. Женька ведь буквально перед самой войной женился, соответственно, едва он очутился в госпитале, тут же его жене отправили телеграмму. Она приехала к нему и, когда увидела, какой он стал, сразу от него отказалась. Сказала: «Я молодая, красивая, как я могу с таким инвалидом жить?!» Это в тот момент добило его еще больше. Но, как оказалось, нашелся человек, который его спас. Помню, стояли мы тогда с ним в вестибюле столовой, а Женька чуть не плакал, рассказывая дальше:

— За мною медсестра ухаживала, деревенская девка. Совершенно еще молоденькая. И когда она увидела, как от меня отказывается жена из-за того, что я такой весь обожженный, то решила сама стать моей женой. И лучшего я не могу даже представить, потому что она меня выходила, она меня и второй раз с того света вырвала, когда первая жена так поступила. Живем с ней с тех пор, скоро ребенок родиться должен…

Вот такая встреча неожиданная получилась. Он давай приглашать меня:

— Поедем ко мне, познакомлю.

— Женя, ты же знаешь, зачем я прилетел, мне и еще трем экипажам «Ли-2» надо забрать наших летчиков с «Ер-2» и отвезти домой. Приказ есть приказ.

Тепло очень распрощались мы с ним. К слову, этот человек один из немногих, кто остался жив из нашего выпуска в Бузулуке.

У моих однополчан по-разному складывалась судьба после войны. Перед тем, как я уехал в Зябровку, наш полк некоторое время стоял в Быхове, там у моего Аркаши завязался роман с одной из местных девушек, и он на ней женился, через некоторое время у них дети пошли. С Аркашей мы переписывались дольше всех. Уже через несколько десятилетий после войны учительница из нашей смоленской школы Г.Д. Стычинская возила свой класс на экскурсию в Белоруссию. Когда они заехали в Быхов, то там она по данному мною адресу нашла моего Аркашку и познакомила с ним ребят. Он рассказывал им о наших полетах, хвалился сыном, который был уже взрослым и играл на баяне. У самого Аркаши увлечение музыкой было еще с довоенного периода, он на мандолине играл. Когда мы перелетали куда-нибудь, он всегда брал к себе в кабину официантку Веру Калдашкину и играл для нее, подставляя к мандолине ларингофон, так что мелодии наполняли весь наш самолет. Вот и сыну Аркаша сумел передать любовь к музыке.

Иван, стрелок-радист, вернулся в свой родной Ногинск, где работал еще до войны на трикотажной фабрике мастером по налаживанию ткацких машин. К тому же, у него там семья уже была. А вот о судьбе нашего Гоши я много рассказать не сумею. Он же бурят из какого-то стойбища под Улан-Удэ. Говорил, места там у них красивые, звал нас съездить к себе в гости. От них там до Байкала недалеко. Но сразу после войны как-то не до поездки было, а потом Гоша так и пропал, и ни письма от него.

Судьба нашего Воробушка определилась уже к концу войны. Помните, я вам рассказывал, как мои Ваня и Гоша за ней приглядывали, и нашелся тот, что не побоялся их строгих взглядов. Уже в 1945-м во вторую эскадрилью пришел штурман по фамилии Логинов, прекрасный художник, тот самый, что расписал у них все самолеты. Успел он сделать вылетов двадцать, но этого времени ему хватило, чтобы присмотреться к нашей Лидочке и сделать ей предложение. Они поженились. Я ее встретил все в том же Быхове лет через десять после войны, когда прилетал туда с командующим. Лидочка очень обрадовалась, звала меня в гости, но до вылета оставалось совсем немного. Мы разговаривали в летной столовой, у нее было счастливое лицо. Я чувствовал, что все у нее в жизни сложилось.

Судьбу своего первого командира Григория Ивановича Чеботаева я не знаю. Но когда его перевели от нас на Дальний Восток с повышением, все жалели, что расстаются с таким человеком. Он вел себя очень просто, доступно, к нему запросто можно было подойти с любым вопросом. Пришедший в 1944-м на смену ему Василий Алексеевич Трехин тоже оказался хорошим человеком, но как-то так сложилось, что обращались мы к нему только как положено по уставу: «Товарищ полковник, разрешите…» Однако нельзя сказать, что Василий Алексеевич был каким-то высокомерным или нечеловечным. Его в полку тоже любили, хотя и меньше, чем Чеботаева. Невероятно обидно, что смерть его настигла вскоре после войны. Все получилось так невероятно, что даже не верится. Он, боевой летчик, в мирное время возвращался на электричке со своей дачи под Ленинградом. Выйдя на станции, Василий Алексеевич увидел, как трое молокососов приставали к девушке. Естественно, он заступился. И в это время мимо проходила электричка. Те трое подонков его столкнули прямо под поезд.

Видите, как бывает. Но мне не хотелось бы заканчивать на такой грустной ноте. Тем более что и у Аркаши, и у Воробушка, и у Ивана все в жизни вроде бы удалось. Да и мне грех жаловаться на свою долю. Хотя, знаете, иногда приходит в голову, что мы вряд ли еще когда-то в жизни были такими счастливыми, как в начале мая 1945-го, причем даже еще до девятого числа, от ощущения, что Победа наступит со дня на день.