воняет, парни жалуются. Обещают выселить меня из комнаты, если не избавлюсь от запаха. Вот, решил заняться, пока есть время.

– Какая химчистка, Усик? Поздно уже. Ты на часы смотрел?

Пожал плечами. Хитро сощурил глаза.

– Я договорился. Меня примут.

– Шустрый какой, – усмехнулась вахтерша.

Пошарила взглядом по столу, словно хотела меня угостить, но не нашла, чем.

– А своим соседям скажи, – строгим тоном заявила женщина, – они у меня допетюкаются! Выселять тут они кого-то собрались. Детдомовского! – Нахмурилась. – Не посмотрю, что этот Аверин – герой! – сказала она. – Пожалуюсь коменданту – быстро герой умчится жить к мамке с папкой! – Ударила рукой по столешнице. – Будет по утрам в институт на автобусах добираться. Да пусть хоть трусцой бегает! Ишь, угрожальщик нашелся! Так ему и скажи! Слышишь меня, Усик?!

Я улыбнулся.

– Слышу.

Сообщил вахтерше, что она замечательная женщина и добрейшей души человек.

Постучал ладонью по чемодану, вздохнул.

– Так действительно же воняет, – сказал я. – Лучше сейчас его почищу, не стану ждать до зимы.

* * *

Чем может привлечь к себе внимание щуплый, бедно одетый паренек с тяжелым старым чемоданом в руке? Конечно же, яркой красной звездой на буденовке! Я отошел на сотню шагов от автобусной остановки, достал из-за пазухи потертый головной убор. Откинул борта на суконном шлеме (именно так в фильмах носил буденовку Павка Корчагин), натянул его на голову. Вот оно, влияние телевидения. В каком-то фильме видел, что женщину в яркой красной шляпе свидетели не запомнили в лицо. Решил повторить этот хитрый ход: вдруг звезда на буденовке отвлечет внимание от моей нынешней физиономии.

Еще в комнате общежития убедился, что буденовка придавала мне придурковатый вид. Четверть часа вертелся около зеркала перед тем, как отправиться «на дело», придумывал, в каком виде явлюсь на улицу Александра Ульянова. Создать образ агента Ноль-ноль-семь у меня не вышло бы в любом случае по причине скудного гардероба. А вот изобразить деревенского лаптя получилось без проблем. Для этого даже не пришлось ничего менять в своем облике, лишь сменить рубашку на футболку (альтернативы мешковатым штанам я не придумал). Буденовка в моем наряде стала той вишенкой на торте, замечательным дополнением.

Неторопливо брел по улице, то и дело ударял себя твердыми краями чемодана по ногам (даже без книг по математике ноша оказалась для меня чувствительной: два занятия на турниках около школы не сделали меня атлетом). Смотрел по сторонам из-под короткого козырька на головном уборе. Буденовка, разношенные туфли, видавшая виды одежонка, давно просившийся на покой чемодан… Мой облик полностью соответствовал обстоятельствам. В этот раз я выглядел именно тем, кем хотел, а не выделялся бледным пятном среди щеголевато наряженных (по нынешним меркам) советских студентов.

Улица Александра Ульянова почти не изменилась с того дня, когда я был здесь в прошлый и единственный раз. Разве что асфальт под ногами еще не покрылся трещинами и не вздыбился из-за древесных корней. Да и деревья вдоль дороги казались пониже, а вместо сигаретных фильтров на земле все больше замечал окурки папирос. В середине девяностых я приезжал сюда вместе со своей институтской кураторшей Людмилой Сергеевной Гомоновой, помогал донести до дома ее родителей тяжелые пакеты с продуктами (Гомонова тогда затарилась по блату копченой колбасой, сыром и прочими дефицитами).

В тот раз я вот так же кряхтел под тяжестью ноши, несмотря на то что обладал гораздо большей, чем теперь, грузоподъемностью, и не особенно присматривался к местным достопримечательностям, если таковые на этом отрезке вообще встречались, хоть тогда, хоть сейчас. Потому и не мог бы сказать, что изменилось за двадцать лет на километровом участке дороги между свежепереименованным проспектом Гагарина (бывшим Красносельским), в который переходил проспект Ленина, и спрятанной на краю города улицей Александра Ульянова, что начиналась там, где хрущевки сменялись одноэтажными сельскими домами.

Миновавшее зенит солнце светило ярко, но уже не припекало, как летом. Сентябрь в Зареченске обычно все еще радовал глаз зеленой листвой, но уже не мучил жарой и духотой, намекал, что все же является осенним месяцем. Из рассказов Людмилы Сергеевны я помнил, что зима в нынешнем году будет необыкновенно снежной, а вот об этой осени Гомонова ничего не говорила. Я смотрел на следы, что остались на земле от ливневых потоков (дожди в Зареченске были, пока мы собирали урожай капусты), и размышлял о том, где раздобуду нормальную обувь на осень и зиму, вместо того чтобы думать о Каннибале.

Улица Александра Ульянова поприветствовала меня громким собачьим лаем. Заасфальтированная дорога здесь закончилась, будто сообщая, что частный сектор, как называли горожане подобные примыкавшие к Зареченску поселки, – это уже не город. На это же намекали и посматривавшие на меня с деревянных заборов коты – нечастые гости во дворах пятиэтажек (поблизости от общежитий я пока не встретил ни одной кошки). Странно, но около заборов я не заметил ни кур, ни прочей пернатой живности, хотя казалось бы: в этот деревенский пейзаж они вписались бы легко, как и те же козы, к примеру.

Я замер на перекрестке: попытался сориентироваться. Память подсказала, что в прошлый раз я вслед за Гомоновой свернул направо. Вот только сейчас я шел не в гости к Людмиле Сергеевне, которая в этом году отпраздновала четырнадцатый день рождения и перешла в восьмой класс средней школы. Пимочкины проживали в тридцать втором доме, Рихард Жидков – в тридцать восьмом. Я присмотрелся – на стене дома, за кустами сирени, разглядел цифру четырнадцать. Мимо меня проехал велосипедист: толстый усатый дядька в штанах, похожих на мои (судя по примотанным к раме удочкам, он возвращался с рыбалки).

Велосипедист лишь скользнул взглядом по моему лицу. А вот буденовка привлекла его внимание – дядька фыркнул в усы, ухмыльнулся. Промелькнул мимо меня, я смотрел ему вслед, но не на спину мужчины, а на велосипед. Вспомнил название этого черного металлического коня. «Урал». У моего деда в сарае стоял такой же. Тяжеленный, зараза! Я целый день учился на нем ездить, укрощал велосипед, словно дикого жеребца. Разорвал брюки, дважды ободрал колени. Рама мешала дотягиваться до педалей, приходилось ехать, изогнувшись под рамой. Но возить на «Урале» бамбуковые удилища было легко и удобно: та же рама и выручала.

Мужчина умчался к началу улицы. Я провожал его взглядом до тех пор, пока рыбак не свернул в сторону города, к пятиэтажкам. Поднятая шинами пыль неторопливо оседала на утрамбованную ногами и колесами дорогу. Я смотрел на опустевшую улицу, улыбнулся воспоминаниям из детства. Воскресил в памяти лица деда и отца. Они умерли с разницей всего в семь