разрешения городских властей. Таковым тогда еще оставались подмосковные дачи. Из всех ближних пригородов выбор пал на Сокольники — этот район по-прежнему считался дачной местностью. Выбор был не случайным: поблизости находилась Лефортовская тюрьма, где все еще томился Краснощеков. Чтобы носить ему передачи, Лиле и Луэлле не требовалось теперь преодолевать большие расстояния при помощи плохо работавшего городского транспорта.

Удобств на даче, естественно, не было, их отсутствие компенсировалось большим пространством: целый дворец! Теперь у Бриков и Маяковского были четыре комнаты: гостиная, спальня, еще одна, миниатюрная — там в осенне-зимний сезон был угол для Маяковского, потому что четвертая комната, за ним закрепленная по общему уговору, не отапливалась, с окончанием лета ее запирали на висячий замок, забив ящиками и чемоданами. От ближайшей трамвайной остановки к даче надо было идти через безлюдный лес.

Всего лишь несколько лет назад огромные апартаменты со всеми удобствами в петроградской квартире на Жуковской никаким дворцом не казались. Советские критерии роскоши быстро вошли в жизнь и стали привычной нормой. Несмотря на отдаленность от города и трудности с транспортом, дача в Сокольниках всегда была полна гостей. Особенно часто бывали Пастернак и Шкловский, неизменные «спутники» Маяковского — поэты Николай Асеев и Семен Кирсанов, набивавшийся в друзья корреспондент агентства Гавас в Москве Жан Фонтенуа, которого обитатели и гости сокольнического дома насмешливо величали — на русский манер — Фонтанкин. С Фонтенуа Маяковский имел и встречи в Париже, — однажды, во время довольно загадочного мероприятия, о котором речь впереди, он служил ему переводчиком.

Маяковскому, похоже, дачный простор по душе не пришелся, Сокольникам он чаще предпочитал комнату в Лубянском — не только потому, что это был центр города: лефортовское соседство все время напоминало о том человеке, с которым ему выпал печальный жребий делить место в Лилином сердце. Был ли он, впрочем, уверен, что в этом сердце осталось для него хоть какое-то, пусть даже скромное, место?

Еще летом и ранней осенью 1924 года он отправился в большую поездку по Кавказу и Крыму — не только для выступлений, но и чтобы сменить обстановку, остаться наедине с собою. С собою — и со стихами. Стихи этого цикла отражают его душевные муки. «Ревность обступает скалой» — не просто поэтическая вольность. За каждым камнем ему чудится «любовник-бандит» — это тоже не только метафора… «Вот и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч» — эти строки были написаны еще до его южной поездки, в июне того же года. Даже если бы и хотел, в стихах он солгать не мог.

В конце октября Маяковский снова покинул Москву, отправившись в Париж через Ригу и Берлин. Собственно, даже не в Париж, а почему-то в Канаду — с остановкой в Париже. История крайне таинственная, к ней еще предстоит вернуться. Транзитную французскую визу ему уже в Париже заменили на другую — с правом кратковременного пребывания во Франции. Он сам не знал, зачем поехал, метался, ему и хотелось, и не хотелось назад. Даже при находящемся в тюрьме Краснощекове он чувствовал себя «третьим лишним».

Об этом — прямо и недвусмысленно — в его смятенном письме из Парижа: «УЖАСНО ХОЧЕТСЯ в Москву <…> Хотя — что мне делать в Москве? Писать я не могу, а кто ты и что ты, я все же совсем, совсем не знаю. Утешать ведь все же себя нечем, ты — родная и любимая, но все же ты в Москве и ты или чужая, или не моя. <…> Ужасно тревожусь за тебя. И за лирику твою, и за обстоятельства».

Слова эти (лирика… обстоятельства…) — обтекаемые, не поддающиеся точной расшифровке — были, однако, хорошо понятны в этом контексте и автору письма, и его адресату: ни один Лилин роман до сих пор не имел столь тупикового — тюремного! — финала. В промежутках между своими заграничными поездками она пыталась использовать все свои связи, чтобы помочь Краснощекову, но пока что ничего не получалось. Дело Краснощекова находилось под столь высоким патронажем, что даже Агранов и его отнюдь не маломощные коллеги преодолеть волю куда более высоких начальников не имели возможности. Скорее всего, понимая бессмысленность и даже опасность подобных инициатив, просто-напросто не ударили палец о палец.

В Париже Маяковский, ожидая то ли визы в Америку (в Канаду? в Мексику?), то ли каких-то дальнейших инструкций, проводил почти все время в «Ротонде» или в «Доме», потягивая американский грог. Илья Эренбург, как он сам признавался, спешил сюда — в то же самое время, — чтобы «побеседовать с тенями Верлена и Сезанна». Маяковский — чтобы услышать русскую речь и вступить в разговор. «Париж, тебе ль, столице столетий, к лицу эмигрантская нудь?» — восклицал он в стихах этого цикла. Но общался почти исключительно с эмигрантами: незнание языка делало его немым и лишало возможности иного общения.

Жизнь как-то скрашивала Эльза, интонацией все время напоминая Лилю. Виделись они ежедневно — Эльза поселила его в том же отеле, где жила сама. С тех пор отель «Истрия» на улице Кампань-премьер, номер 29, стал постоянным местом его парижского пребывания и вошел с пунктуальной топографической точностью в его стихи. Он и сейчас сохранился — на той же улице, под тем же номером и тем же названием, а о Маяковском и других знаменитостях, здесь проживавших, напоминает теперь мемориальная доска. Каждый может, если, разумеется, повезет, остановиться в этом отеле и даже «заказать» комнату Маяковского. Переделанную — и все-таки ту же. Маяковский дал «Истрие» не только всемирную славу, но и фактически обеспечил этот отель неиссякающей рентой…

Эльза опять сдружилась с Андре Триоле — на его фирменном бланке Маяковский писал Лиле письма, как бы подтверждая документально, что за «дружбой» может опять воспоследовать «любовь». С его помощью Лиле была куплена модная шубка. Именно так: не шуба, а шубка. В дополнение к краснощековской, она приятно обогатила Лилин гардероб. Шубкой, естественно, дело не ограничилось. «Первый же день приезда, — докладывал Лиле Маяковский, — посвятили твоим покупкам. Заказали тебе чемоданчик замечательный, и купили шляпы. Вышлем, как только свиной чемодан будет готов. Духи послал (но не литр — этого мне не осилить) — флакон, если дойдет в целости, буду таковые высылать постепенно. Осилив вышеизложенное, займусь пижамками».

Едва Маяковский отбыл из Москвы, Краснощекова, приговоренного к шести годам лишения свободы, перевели из тюрьмы в больницу, — это значительно облегчило Лиле возможность видеться с ним. Не исключено, что она сама, через какие-то доступные ей каналы, приложила к этому руку. «Что делать? — писала Лиля Маяковскому в отель «Истрия»