Он провел его через комнату и включил дополнительный свет. При ярком освещении на одной из стен вдруг ожил бесподобный фрагмент мифологии. На зеленой опушке леса, где в отдалении виднелась синева Средиземного моря с парой островков рядом с берегом, спал Адонис в окружении своих тоже спавших гончих псов. Над ним склонилась светловолосая и пылающая любовным жаром Венера, собираясь сдернуть расшитое золотом тончайшее покрывало, которое скрывало его наготу, а на переднем плане Купидон игриво целил в ее левую грудь стрелой, позаимствованной из колчана молодого охотника.

«Сплетаются в совокупленье боги», – мысленно напомнил себе Себастьян, глядя на завораживавшую картину. И остальная часть фразы вернулась к нему. «В своей невинности святой сплетаются в совокупленье боги». Но что делало именно эту сцену божественной любви такой особенно привлекательной, так это оттенок иронии, легкий намек (два белых кролика в левом углу полотна, стайка снегирей среди ветвей деревьев, три пеликана и кентавр, различимый на самом морском берегу), что все происходящее по сути своей абсурдно.

– Подлинная любовь, – заметил Юстас, – редко выглядит настолько красиво, как ее вообразил себе здесь Пьеро ди Козимо.

Он повернулся и принялся разворачивать рисунки, купленные утром у Вейля.

– Гораздо больше сходства с реальностью у Дега. – Он подал Себастьяну эскиз с женщиной, сушившей себе волосы сзади полотенцем.

– Когда тебя впервые соблазнят, – сказал он, – это будет скорее вот такая женщина, нежели подобная той. – Он мотнул головой в сторону полотна Пьеро ди Козимо.

Из глубин своего помутненного шампанским мирка Себастьян отозвался хихиканьем.

– Впрочем, тебя, быть может, уже соблазнили? – Вопрос Юстаса прозвучал с шутливым подвохом. – Но это не моего ума дело, – добавил он, когда Себастьян снова хихикнул и покраснел. – Позволь мне тем не менее дать тебе три важных совета. Помни, что твой талант важнее любых забав, которые откроются перед тобой. И еще: услады с женщинами могут зачастую оказаться не только ниже твоего дара, но даже не принести особой радости. Последнее: если с тобой это случится, единственно правильной стратегией будет немедленно сбежать.

Он налил понемногу бренди в два невероятных размеров бокала, которые принесли специально, бросил кусочек сахара в одну из чашек с кофе и тяжело опустился на софу, сделав юноше знак присесть рядом.

Жестом знатока Себастьян взболтал жидкость в бокале и отхлебнул немного. Вкус и запах показались ему похожими на метиловый спирт. Он положил кубик сахара в свой кофе и запил им бренди, как сделал бы после дозы хинина. Затем он снова посмотрел на рисунок.

– Что равносильно этому в поэзии? – задумчиво спросил он. – Вийон? – Он помотал головой. – Нет. Здесь нет трагизма. Донн подошел бы лучше, но только он был сатириком, а этот художник сатире чужд.

– А Свифт, – вставил ремарку Юстас, – не умел передавать красоту жертв своего пера. Изумительные контуры женских ягодиц, аппетитную зелень и пурпур в цвете лица школьницы – Свифт сам не видел таких вещей, не говоря уже о том, чтобы передать свое видение нам.

Они вместе рассмеялись. Юстас одним глотком допил остатки своего бренди и налил себе еще.

– А что скажете о Чосере? – спросил Себастьян, поднимая голову после еще одного взгляда на рисунок.

– В самую точку! – радостно воскликнул Юстас. – Ты абсолютно прав! Он и Дега… Эти двое знали один и тот же секрет – тайну красоты в уродстве, – и понимали смехотворность святости. А теперь вообрази, что у тебя есть выбор, – продолжал он. – «Божественная комедия» или «Кентерберийские рассказы». Что бы ты предпочел написать? – И, не дав Себастьяну открыть рот, ответил сам: – Я бы хотел стать автором «Кентерберийских рассказов». О, вне всякого сомнения! И если говорить о личности, насколько же предпочтительнее было бы оказаться в роли Чосера! Прожить сорок мрачных лет после Черной смерти и лишь однажды удостоить ее упоминанием во всех своих сочинениях – да и то в юмористическом ключе! Быть важным чиновником и дипломатом, но не считать сей факт своим достоинством, о котором следовало бы написать! В то время как Данте должен был с головой погрузиться в партийную политическую междоусобицу, а поставив не на ту лошадку, провести остаток жизни в озлобленности на весь свет и в жалости к себе самому. Мстить политическим оппонентам, помещая их в ад, а друзей вознаграждая посулами благополучного прохода через чистилище в райские кущи. Что может быть глупее и даже подлее? И не будь он вторым по своему величию виртуозом поэтического языка всех времен и народов, о нем никто и слова доброго не сказал бы.

Себастьян расхохотался и закивал в знак согласия. Воздействие алкоголя и тот факт, что дядя воспринимал его всерьез, с уважением прислушивался к его мнениям, наполнили его ощущением полнейшего счастья. Он отхлебнул еще немного бренди, а когда снимал сахаром его привкус во рту, снова вгляделся в изображение женщины с полотенцем, выполненное углем на листе плотной бумаги. Веселое возбуждение ускорило работу его ума, и в считаные секунды у него родилось четверостишье. Достав карандаш и блокнот, он принялся записывать его.

– Что ты делаешь?

Себастьян ничего не ответил, а вырвал из блокнота листок и подал его дяде. Юстас вставил в глаз монокль и громко прочитал:

Юстас шлепнул Себастьяна ладонью по коленке.

– Браво! – воскликнул он. – Браво!

Он повторил последнюю строку и зашелся в смехе до такой степени, что закашлялся.

– Мы с тобой поменяемся, – сказал он, когда приступ утих и можно было смягчить горло еще глотками кофе и бренди. – Я заберу себе твое стихотворение, а тебе достанется рисунок.

– Мне?

Юстас кивнул. Ему доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие делать добро тем, кто реагировал на него с таким простодушным удивлением и восторгом в голосе.

– Ты привезешь его в Оксфорд, когда поедешь туда учиться. Подлинник Дега над каминной полкой – это придаст тебе больше престижа, чем участие в университетской восьмерке гребцов во время ежегодной регаты. Но что важнее, – добавил он, – я вижу, что ты будешь любить эту вещь саму по себе, независимо от ее материальной ценности.

Он вдруг поймал себя на мысли, что никогда бы не сказал ничего подобного о своей падчерице. Все его имущество находилось только лишь в пожизненном пользовании. А после смерти наследницей становилась Дэйзи Окэм. Не только денег и акций, но и этого дома со всем содержимым: мебелью, коврами, фарфором и… Да, и даже с произведениями искусства. С его нелепым маленьким святым Себастьяном, с двумя милейшими вещицами Гварди, с его Маньяско и Сера, с его Венерой и Адонисом. Уж эту картину Дэйзи точно сочтет слишком непристойной для того, чтобы повесить в своей гостиной. Не дай бог, девочки из ее благотворительной организации увидят такое и начнут забивать себе головы всяким вздором! А еще хуже, если она притащит их сюда. Толпа девиц, которым всего ничего осталось до полового созревания, с бледными прыщавыми мордочками будет слоняться по дому и бездумно хихикать над всем, что увидит. Сама по себе эта мысль представлялась тошнотворной. Но в конце концов, напомнил себе Юстас, он сам уже всего этого не застанет. Испытывать дурные предчувствия заранее, не имея на то особых причин, было просто глупо. Так же глупо, как думать о смерти вообще. С чего же ему беспокоиться? Особенно если учесть, сколько он делал для того, чтобы отсрочить это событие. Выкуривал всего одну божественную «Ромео и Джульетту» в день, выпивал всего бокал бренди после ужина… Нет, он уже выпил два. А сейчас как раз подносил к губам бокал с третьей порцией. А, к черту! Главное, проследить, чтобы это не повторялось в будущем. Сегодня он праздновал приезд Себастьяна. Не каждый день доводилось ему принимать в своих стенах юные дарования. Он отпил из бокала и прополоскал огненной жидкостью полость рта. Где-то на кончике языка находилась та вкусовая точка, где бренди вступал в абсолютно неподражаемое сочетание ароматов с дымом сигары.