– Он самый. Кассационный суд отменил приговор, сославшись на то, что присяжные получили неправильное напутствие. Судья Бротвик по какому-то непонятному наваждению сказал им, что человеку, не отвечающему на обвинения, вероятно, есть что скрывать. Должно быть, он понял, каковы будут последствия, едва эти слова слетели у него с губ. Но что сказано – то сказано. И Люкер вышел на свободу, как он и предрекал.

– Но что у него общего с Морисом Сетоном? Трудно представить себе двоих столь непохожих людей.

– Вот это, – сказал Далглиш, – я и хочу выяснить.

Далглиш шел через Сохо к «Кортес-клубу». Освеженный чистотой и безлюдьем Суффолка, он нашел эти улицы-ущелья, в предвечерний час еще сравнительно тихие, более угнетающими, чем обычно. Трудно было поверить, что когда-то ему даже нравилось разгуливать по этому отвратительному лабиринту. Теперь даже месячное отсутствие не делало возвращение более радостным. Конечно, это вопрос точки зрения, поскольку тут умеют угодить любым вкусам, предлагая на выбор все, что покупается за деньги. Можно посмотреть так, можно этак. Место, куда имеет смысл пойти поужинать; космополитическое поселение у самой Пиккадилли, живущее своей таинственной жизнью; средоточие лучших лондонских продовольственных магазинов; самый отвратительный во всей Европе рассадник преступности. Даже заезжие журналист ты не знают, что сказать по поводу здешних контрастов. Проходя мимо клубов со стриптизом, мрачных подвальных лестниц, силуэтов скучающих девиц за занавесками в окнах верхних этажей, Далглиш подумал, что, если заставить любого мужчину ежедневно ходить по этим мерзким улицам, он непременно сбежит в монастырь – не столько от телесного отвращения, сколько от невыносимой скуки, от однообразия похоти, от ее безрадостности.

«Кортес-клуб» был не лучше и не хуже прочих. Снаружи красовались обычные фотографии, а рядом стояла неизменная группа слегка пришибленных мужчин средних лет, разглядывавших их с деланной безучастностью. Заведение было еще закрыто, но он толкнул незапертую дверь и вошел внутрь. Маленькая касса пока пустовала. Он спустился по узкой лесенке, покрытой грязноватым красным ковром, и отодвинул нити с бусинами, за которыми находился ресторан. Здесь мало что изменилось. «Кортес-клуб», как и его хозяин, был чертовски живуч. Клуб теперь выглядел поприличнее, хотя в электрическом свете бросались в глаза безвкусица псевдоиспанского интерьера и грязь на стенах. Помещение было чуть не впритирку заставлено столиками, многие из которых были слишком малы даже для двоих. Впрочем, посетители приходили в «Кортес-клуб» не на семейные ужины, и не еда их больше всего здесь интересовала.

В дальнем конце зала он увидел маленькую сцену с единственным стулом и большой плетеной ширмой. Крышка пианино, стоявшего слева от сцены, была завалена исписанными листами бумаги. Над инструментом склонился худощавый молодой человек в свитере и широких брюках; правой рукой он записывал мотив, который наигрывал левой. Несмотря на неудобную позу и скучающее выражение лица, он был совершенно поглощен своим занятием. Когда Далглиш вошел, пианист бросил на него беглый взгляд и тут же вновь принялся долбить по клавишам.

Кроме него, в зале был только африканец, лениво возивший шваброй по полу. Он сказал мягким тихим голосом:

– У нас еще закрыто, сэр. Обслуживать начнут в шесть тридцать.

– Меня не нужно обслуживать, спасибо. Здесь мистер Люкер?

– Я узнаю, сэр.

– Узнайте, пожалуйста. И еще я хотел бы видеть мисс Кумбс.

– Я узнаю, сэр. Не уверен, что она здесь.

– Ну, я думаю, мы сейчас убедимся, что она здесь. Скажите ей, пожалуйста, что с ней хочет поговорить Адам Далглиш.

Уборщик ушел. Пианист продолжал свои импровизации, не поднимая глаз, а Далглиш уселся за столик у самой двери, рассчитывая, что Люкер продержит его здесь минут десять. Он провел это время в размышлениях о человеке, находившемся наверху.

Люкер сказал, что убьет компаньона – и убил. Он сказал, что его за это не повесят – и не повесили. Так как он вряд ли мог заранее рассчитывать на содействие судьи Бротви-ка, остается предположить в нем либо незаурядный дар предвидения, либо необыкновенную веру в свою счастливую звезду. Иные из историй, которые стали рассказывать о нем после суда, несомненно, выдуманы, но он отнюдь не старается их опровергнуть. Не принадлежа к числу преступников-профессионалов, он известен и принят в их кругах. Эти люди, точно знающие и соблюдающие разумную меру риска, относятся к нему, одним отчаянным шагом преступившему все мыслимые пределы, с суеверным почтением. Человек, стоявший так близко к последней, страшной черте, внушает благоговейный страх. Далглиш иногда с досадой замечал, что это чувство разделяет и полиция. Не верилось, что Люкер, с такой легкостью убивший человека из личной неприязни, может удовлетвориться управлением несколькими второсортными ночными клубами. От него ждали чего-то куда более впечатляющего, нежели манипуляции с лицензиями и налогами или не слишком крутые эротические зрелища, демонстрируемые скучной публике, развлекающейся на казенный счет. Но если за ним что-нибудь еще и водилось, никто об этом не знал. Может, ничего и не водилось. Может быть, предел его мечтаний как раз и была эта спокойная полуреспектабельность вкупе с дутой репутацией, эта свобода ничейной земли меж двух миров.

Ровно через десять минут появился негр и сказал, что Люкер ждет. Поднявшись на два лестничных пролета, Далглиш вошел в большую комнату, откуда Люкер управлял не только «Кортес-клубом», но и прочими своими заведениями. В ней было жарко и душно – слишком много мебели и слишком мало вентиляции. Посреди комнаты стоял письменный стол, у одной из стен – пара шкафов с деловыми бумагами, слева от газового камина – огромный сейф; рядом с телевизором размещались диван и три мягких кресла. Один угол занимал маленький умывальник. Помещение явно должно было служить и конторой, и комнатой отдыха, а получилось ни то, ни се. В нем находились три человека: сам Люкер, его главный помощник по «Кортес-клубу» Сид Мартелли и Лили Кумбс. Сид, сняв пиджак, грел себе на газе молоко в маленькой кастрюльке. На лице у него было обычное смиренно-страдальческое выражение. Мисс Кумбс, уже в черном вечернем платье, сидела в кресле у плиты и красила ногти. Она приветственно подняла руку и одарила Далглиша широкой беззаботной улыбкой. Далглиш подумал, что текст на листочках бумаги, кто бы его ни сочинил, описывает ее довольно точно. Текла ли в ней русская аристократическая кровь, определить было невозможно, но он доподлинно знал, что Лил выросла не восточнее Уайтчепел-роуд.(Уайтчепел – один из беднейших районов Ист-Энда.) Это была крупная пыщущая здоровьем блондинка с крепкими зубами и толстой бледноватой кожей – такое лицо долго не стареет. Ей было, похоже, лет сорок с небольшим, но точно сказать было трудно. Она ничуть не изменилась со времени их первой встречи пять лет назад. Вполне вероятно, что еще через пять лет она будет все такая же.

А Люкер заметно раздался. Дорогой костюм чуть не трещал в плечах, шея вздувалась над воротником безукоризненно чистой рубашки. У него было неприятное непроницаемое лицо, до того гладкое и лоснящееся, что казалось полированным. И совершенно необычные глаза. Радужные оболочки, серыми камушками посаженные точно посреди белков, были столь безжизненны, что превращали все лицо в уродливую маску. Жесткие черные волосы спускались вниз к середине лба, придавая лицу что-то нелепо-женское. Коротко подстриженные, они блестели, как грубая собачья шерсть. Внешность его была под стать сущности. Но стоило ему заговорить, как голос выдавал происхождение. В нем слышалось все: дом провинциального пастора, любовно пестуемая утонченность, частный интернат. Он доказал, что способен меняться. Но голос изменить он не смог.