всегда откликалась на просьбы репортеров, а теперь остерегаюсь. Встречаюсь лишь с теми, кого хорошо знаю. – Лубна смолкала и, сложив пальцы домиком, задумчиво уставилась на столешницу. Потом вновь заговорила, как будто убеждая себя: – С другой стороны, нам скрывать нечего, и, возможно, это к лучшему, если о нас узнают побольше. Тогда, наверное, окружающие поймут, что мы такие же люди с обычными желаниями и нуждами. – Губы ее сложились в улыбку – знак принятого решения. – Тхик ачхе, ну ладно, я переговорю с ребятами, узнаю, кто согласен на интервью. А вы и сами поищете собеседников, да? Может, вам начать с Рафи? Как-никак у него должок перед вами за то, что вы не подняли шум из-за нынешнего происшествия. – Лубна записала номер на клочке бумаги. – Он заканчивает в четыре, позвоните ему. Только, пожалуйста, действуйте осторожно.

– Конечно, не беспокойтесь. Я, как и вы, никому не хочу доставить неприятности.

– Вот и хорошо. Дайте знать, если еще чем-нибудь смогу быть полезной.

– Непременно. – Я встал и поспешно добавил: – Не передать, какое удовольствие мне доставила наша беседа. С самого детства я не слышал этого диалекта!

Лубна усмехнулась.

– Ну тогда ваше пребывание в Венеции станет весьма приятным, поскольку тут полно выходцев из наших краев.

– Да что вы!

– Идемте. – Она коснулась моего локтя. – Сейчас сами увидите.

Мы прошли в конец переулка, выходившего на Рио Тера Сан-Леонардо, оживленную улицу, запруженную туристами и разносчиками.

– Вон тот… и тот… и тот… – Лубна показала на официанта кафе, торговца каштанами и человека, катившего тележку с мороженым. – Все они бенгальцы, – в голосе ее звучала гордость, – родом из Мадарипура.

Я прислушался и вскоре стал улавливать эхо знакомой речи. Шагая по улице, я наугад с кем-нибудь заговаривал на бенгали, и сама возможность этого казалась ошеломительной новизной. Хотя на бангла говорит огромное число людей, вдвое больше тех, кто изъясняется на итальянском, скажем, или немецком, я не привык считать свое родное наречие “мировым языком”. Пересечься с бенгальцем в дальних краях всегда было приятным сюрпризом, тем более что подобные встречи случались крайне редко. Вообще-то я воспринимал как должное, что бенгали – интимный язык, на котором говоришь только со знакомыми, и по выражению на лицах моих соплеменников я понимал, что ими владеет то же чувство. Сперва их физиономии излучали недоумение от того, что некто, выглядевший туристом, обращается к ним на их родном языке, но затем они расплывались в улыбках и мы обменивались извечным вопросом: деш кой, откуда вы?

Из всего, чем одарил меня бангла, самым неожиданным было то, что в столь неповторимом городе, как Банадиг-Бандук-Венеция, я себя чувствовал своим.

Рафи

Квартира Чинты была в десяти минутах ходьбы от гетто, расположенного в том же районе Каннареджо. Чинта любила свой sestiere, квартал, в котором прожили целые поколения ее семьи. Она уверяла, что предки ее поселились здесь еще в пятнадцатом веке, когда их рабами привезли с восточных окраин Венецианской империи. Подруга моя часто хвасталась тем, что нынче лишь этот район можно считать настоящей Венецией, поскольку здесь обитают постоянные жители города, а все другие кварталы заполонены туристами и приезжими.

Квартира, еще до рождения Чинты купленная ее матерью на американские деньги, размещалась на третьем этаже особняка, скромного во всем, кроме его местоположения на Большом канале. В нише у парадного входа имелись мостки с лесенкой и причальными столбами, что позволяло обитателям прямо из вестибюля перебираться в гондолы.

В последний мой визит двенадцать лет назад орнаментальный подъезд еще использовался по своему назначению, а сейчас уже нет, ибо мраморный пол вестибюля почти все время был скрыт под водой. В прилив portinaio Марко, консьерж, выкладывал passarella, деревянный трап, дабы обитатели прошли к дверям, не замочив ноги. Однако порой вода поднималась настолько, что затапливала и собственно сходни. Затем эти маленькие потопы стали так часты, что жители почти перестали пользоваться парадным входом и покидали особняк через дверку на задах здания, выводившую в обнесенный стенами сад и ранее предназначавшуюся лишь для коробейников с их товарами.

Окна квартиры Чинты не смотрели на Большой канал, но выходили на задний двор в буйных зарослях глицинии и плетистой розы. Дальше открывался вид на извилистые улочки и лес красночерепичных крыш. В ясные дни вдали можно было разглядеть хребты и заснеженные вершины Доломитовых Альп. Хоть канал был не виден, через кухонные окна доносился стрекот вапоретто на ближайшей их остановке возле церкви Сан-Маркуола.

С моего последнего приезда квартира ничуть не изменилась. Всякий раз она производила неизгладимое впечатление, поскольку больше нигде я не видел помещения, столь ощутимо живого в буквальном смысле слова. Отчасти это объяснялось тем, что особняк стоял не на твердой земле, а мягком иле венецианской лагуны, субстанции, склонной к смещению и вкрадчиво вносящей изменения в возведенную на ней конструкцию. В результате мозаичные полы покрылись рябью, а дверные рамы так перекосило, что створки не закрывались. Дом был настолько живым, что обладал собственным языком – в любое время слышались стоны, кряхтенье и вздохи, извещавшие о смене его настроений.

Столь живая внешняя оболочка идеально сочеталась с неповторимой внутренней жизнью, которую Чинта вдохнула в свое жилище. Кушетки, задрапированные турецкими коврами и вязаными покрывалами, стояли возле высоких окон, предлагавших насладиться свежим ветерком и приятным видом; мягкие кресла в углах и нишах соседствовали с затейливо инкрустированными столиками, ожидавшими чашку с чаем или бокал с вином. Куда ни глянь, повсюду книги: на стеллажах, столах и бюро или сложены в башни на полу возле стен.

Когда я только приехал, на глаза мне попались “Письма Асперна”, и повесть меня увлекла. Вернувшись из гетто, я собрался ее дочитать, но что-то мешало мне следить за сюжетными перипетиями. Дело не в том, что там шла речь о других временах, но в повести изображалась Венеция, в которой были невозможны напоминания о Мадарипуре и встреча со знакомцем из Сундарбана. Меня поразила мысль, что сегодняшняя Венеция отсылает ко времени, предшествующему событиям в книге, и по духу ближе к городу, который Оружейный Купец видел в семнадцатом веке, то бишь иной эпохе, взбаламученной неизведанными силами. А сейчас вообще происходит нечто невообразимое, словно планета со всеми ее обитателями ускорила свое вращение, и потому внешний облик города остается неизменным, но суть его переносится в иное время и пространство.

Я отложил “Письма Асперна”, однако внимание мое привлекла другая, с виду старая детская книга, события которой явно происходили в Индии, поскольку на обложке был изображен тигр, подкрадывавшийся к людям