Риторика Цицерона, как обычно, явила себя во всей красе:

«Гай Цезарь, молодой человек, или, скорее, почти мальчик, но невероятной и, так сказать, божественной разумности и смелости, именно тогда, когда Антоний пылал великой яростью и когда боялись его жестокого и пагубного возвращения из Брундизия, а мы не просили и не думали о помощи и даже не надеялись на нее, поскольку она казалась невозможной, собрал сильное войско из непобедимых воинов‑ветеранов, щедро тратя свое состояние… ради спасения государства (res publica)… Если бы он не родился в этом государстве (res publica), то сейчас у нас не было бы его из‑за преступных деяний Антония».

Не обошел он похвалой и воинов молодого Цезаря:

«Не можем умолчать мы (…) о Марсовом легионе. За что храбрее [сражался] один человек, кто был более привержен государству (res publica), нежели весь Марсов легион? Решив, что Марк Антоний – враг римского народа (как это и есть на самом деле), он отказался участвовать в его безумствах; он покинул консула, […] который, как видели воины, ни о чем другом не думает, как о резне граждан и уничтожении государства (res publica)».[200]

Мятеж – ибо с точки зрения закона отказ повиноваться распоряжениям римского консула был не чем иным, как мятежом, – двух легионов и их присоединение к «частной», «незаконной» армии с целью увеличить ее численность, а также подчинение приказам человека, не обладавшего никакой властью, чтобы распоряжаться ими, – все это было предано забвению. Антоний не только не являлся консулом – он был врагом народа римского, новым Катилиной или, хуже того, Спартаком, и это позволяло оправдать все что угодно. Так Цицерон и поступил, хотя в тот момент трудно было понять, что на самом деле Антоний совершил такого, чтобы заслужить осуждение. Цезарь нарушал закон куда чаще.

Симпатии общества к Цицерону стали расти, однако далеко не так быстро, как ему хотелось. Цезарь и его армия представляли собой силу, которую невозможно было игнорировать. Четыре новых легиона, набранных консулами, были столь же бесполезны в борьбе с ней, как если бы они находились под рукой Антония. Цезаря невозможно было одолеть, и, значит, в сложившейся ситуации факт его присутствия на политической сцене приходилось принять. Более того, на него следовало смотреть сквозь пальцы. Сулла создал прецедент, использовав «частную» армию двадцатитрехлетнего Помпея.

Иное дело Антоний. Он был консулом – его претензии на полномочия являлись, по крайней мере, не менее законными, нежели у Гирция, Пансы и тем более Децима Брута, – и народное собрание приняло закон о передаче ему контроля над Цизальпинской Галлией, голосовавших вдохновляло присутствие Цезаря. Законность этого голосования вызывала сомнения, утверждали, что имело место запугивание его участников и, по иронии судьбы, во время собрания в кои‑то веки действительно была гроза, а не просто вымышленное на случай дурное предзнаменование. Независимо от того, нравился им консул или нет, желания устраивать из‑за этого гражданскую войну было мало. Антоний имел союзников в сенате, а его мать и жена делали все возможное, чтобы заручиться поддержкой для него. Все заговорщики уже покинули Рим, оставались лишь те, кто им симпатизировал, и горстка людей, страстно желавших помочь Дециму Бруту. Пока сенат еще отказывался объявить Антония врагом римского народа, вместо этого отправив к нему в качестве послов трех видных своих членов. Одним из них был Луций Марций Филипп, и нет никаких признаков того, что он не питал искренней надежды на достижение компромисса.

Однако даже в этой ситуации переговоры не привели ни к чему. Антоний продолжал свои нападки на Цезаря, оскорбляя его настоящую семью, дабы напомнить, что он не является родным сыном Юлия Цезаря: по его словам, «так называемый» Цезарь, выскочка из провинции, потомок никому не ведомых рабов‑чужеземцев, простой мальчишка, отдался стареющему диктатору, чтобы войти к нему в милость. В этих замечаниях так и слышалась надменность, столь свойственная аристократам, но в остальном они, очевидно, не выходили за рамки общепринятого: инвективы в римской политике были обычным делом, и даже в те времена их никто не принимал за чистую монету.

Однако некоторые ругательства, что называется, прилипли к Цезарю и оставались хорошо известными долгое время после того, как соответствующие обстоятельства оказались забыты. Молодой выскочка был «не более чем мальчишкой, всем обязанным имени»,[201] – и, следует добавить, «армии, находившейся в его распоряжении». Цицерон хотел использовать и то, и другое, так как, по его мнению, на тот момент Антоний казался куда хуже, чем был когда бы то ни было Цезарь. Свою роль здесь играли личная неприязнь, а также (что было куда важнее) недостаток уважения. Тиран был убит, но тирания не исчезла; более того, новому тирану потребовалось куда меньше усилий, нежели Цезарю, чтобы достичь господства. И наконец, принципиальную роль сыграли разочарование, постигшее Цицерона на закате его длительной политической карьеры, и чувство, что он может послужить – в последний раз – Риму и республике, которые он так любил, а возможно, даже спасти их. С самого начала молодой Цезарь оказывал ему почет и уважение, вовсе не обязательно проявляя при этом притворство: с точки зрения честолюбивого юноши, недавно вступившего на политическое поприще, Цицерон, выдающийся государственный деятель на склоне лет, вполне стоил того, чтобы искать его расположения. В свою очередь, его симпатия к молодому человеку вовсе не обязательно носила насквозь ложный характер. Дружеские союзы в политике (во многом напоминая в этом отношении браки, закреплявшие эту дружбу) заключались с расчетом на сиюминутную выгоду, и все знали, что они могут распасться с течением времени. На данный момент Цицерон и Цезарь были полезны друг другу – и ни тот, ни другой не знал, что им готовит будущее. Цицерон хотел использовать юношу и его войска, так же как в 49 г. до н. э. Катон и его союзники хотели использовать Помпея против Юлия Цезаря. Взаимная выгода не подразумевала абсолютного доверия. В конце концов, Цезарю исполнилось всего девятнадцать, и он не обладал политическим опытом. Казалось, что в перспективе он не мог представлять собой серьезной угрозы.

Когда Гирций и Панса 1 января вступили в консульскую должность, Цицерон возобновил свои нападки на Антония. Был принят senatus consultum ultimum, но прямо об Антонии в нем не упоминалось. Его дядя, Луций Юлий Цезарь, сумел заблокировать голосование по поводу объявления его врагом римского народа, а другая формулировка оказалась выхолощенной. Чрезвычайное положение было объявлено, что, однако, официально еще не означало войны. Подготовке к ней это не препятствовало. Децима Брута утвердили наместником Цизальпинской Галлии. Что гораздо более важно, молодого Цезаря наделили пропреторским империем, так что теперь он, по крайней мере, мог законно командовать своей армией, уже какое‑то время находившейся под его началом. Его также допустили в сенат в ранге квестора, позволив ему добиваться других магистратур на десять лет раньше установленного срока – впрочем, это все равно было на десять лет меньше того, что ему требовалось для избрания в консулы. Воины, как и их предводитель, также получили поощрение, и государство обещало выплатить дополнительное вознаграждение, которое сулил им молодой Цезарь, когда принимал на службу.[202]