Она симпатичная, хотя, наверное, ненавидит это слово. И что за этим пронизывающим взглядом, что я вижу там? Она печальна? Но это, должно быть, связано с ее работой. С чем только ей не приходится сталкиваться! Совсем как мне. А ведь все эти гадости могут опрокинуть и наш собственный мир, сломать его, будто какой-нибудь прибор».

Очки в черной оправе придают ей строгий вид, однако в их сочетании с пышной шевелюрой красных волос, завитых при помощи перманента, есть что-то безумное. «Вероятно, нужно и самой быть сумасшедшей, чтобы работать с сумасшедшими», — думает Малин.

В главвраче Ниима есть что-то маниакальное, как будто она использует недуги пациентов, чтобы держать под контролем свои собственные, скрытые.

Или это предубеждение?

Больница занимает три белых здания за оградой, построенных на окраине Вадстены в пятидесятые годы. Из окон кабинета доктора Ниима Малин видит покрытое льдом озеро Веттерн, промерзшее почти до самого дна. Застывшие рыбы словно задыхаются подо льдом, пытаясь пробиться сквозь неподатливую коварную массу. «Скоро мы не сможем здесь дышать!» — словно взывают они. Слева, за забором, Малин различает красные кирпичные стены женского монастыря Святой Биргитты, который стоит здесь с 1346 года и до сих пор действует.

Биргитта. Молитвы. Святые. Монастырская жизнь.

Она поехала одна. Как женщина к женщине. На этот раз Зак не протестовал.

Старый сумасшедший дом, хорошо известный на равнине как своего рода свалка для отбросов человеческого общества, перестроен в кондоминиум. На пути в город Малин проезжала мимо белых зданий в стиле модерн. Белый фасад сумасшедшего дома казался серым, а деревья парка вокруг клонили черные ветви, слышавшие по ночам крики стольких безумцев.

Как можно жить в таком доме?

— Мария здесь почти пять лет. Все это время она не говорила.

В голосе доктора Ниима слышится сочувствие и притом некая отстраненность.

Итак, Мария — бессловесная, безголосая.

— Она не выражает абсолютно никаких желаний.

— Она может себя обслуживать?

— Да, она моется и ест. Посещает туалет. Но не говорит и отказывается выходить из своей комнаты. Первый год мы следили за ней: она несколько раз пыталась повеситься на батарее. Но сейчас, как нам кажется, не суицидальна.

— Смогла бы она жить за пределами больницы, если бы кто-то ухаживал за ней?

— При любых попытках вывести ее из комнаты у нее начинались судороги. Я никогда не видела ничего подобного. Она совершенно не в состоянии, насколько мы можем судить, находиться в обществе. Все ее тело сейчас словно протез, заменяющий то, что было утрачено. Что касается личной гигиены, здесь она аккуратна. Надевает одежду, которую мы ей даем.

Доктор Ниима делает паузу, прежде чем продолжить:

— Она ест три раза в день, но не так много, чтобы прибавлять в весе. За ней ведется тотальный контроль, но контакта с нею у нас нет. Наших слов она как будто не слышит. Такой симптом можно наблюдать у людей, страдающих тяжелыми формами аутизма.

— Ей дают какие-то лекарства?

— Мы пробовали. Но ни один из наших химических ключей не подошел к замку на душе Марии Мюрвалль.

— А почему «никаких мужчин»?

— При виде мужчины у нее тоже начинаются судороги. Не всегда, но иногда. Время от времени ее посещают братья. Встречи с ними она переносит нормально. Братья — не мужчины.

— Еще кто-то ее посещает?

— Мать отстранилась. — Доктор Ниима качает головой. — А отец давно умер.

— У нее есть телесные повреждения?

— Все зажило. Но ей пришлось удалить матку. Штуки, которые запихивали в нее там, в лесу, оставили серьезные раны.

— Она испытывает боль?

— Физически? Нет, не думаю.

— С ней проводится какая-то терапия?

— Вы должны понять одну вещь, фрекен Форс: проводить терапию с человеком, который не говорит, практически невозможно. Молчание — мощнейшее оружие души.

— То есть вы полагаете, при помощи молчания ей удается как бы оставаться в себе?

— Стоит ей заговорить — и она окажется вне себя.

— Мария живет здесь.

Служительница осторожно открывает дверь, третью из семи по коридору на втором этаже. Линолеум блестит в свете люминесцентных ламп; из комнаты слышен тихий стон. В отличие от дома престарелых здесь используют парфюмированные моющие средства. Лимонник — совсем как на курорте в линчёпингском отеле «Экуксен».

— Если не возражаете, я войду первой и предупрежу о вашем визите.

Через приоткрытую дверь Малин слышит голос служительницы; та словно разговаривает с ребенком.

— Здесь девушка из полиции, она хочет побеседовать с тобой. Ты не против?

Никакого ответа.

— Теперь можете войти, — говорит служительница, вернувшись.

Малин распахивает дверь на всю ширину и проходит через маленькую прихожую. Дверь в туалет и душ приоткрыта.

На столе поднос с обедом, съеденным наполовину. Телевизор на табуретке, на полу сине-зеленый тряпичный коврик, на стенах плакаты с изображениями мотоциклов и гоночных машин.

В углу на постели сидит Мария Мюрвалль. Она кажется неким бесплотным существом, тщательно расчесанные светлые пряди заслоняют лицо.

«Ты похожа на меня, — думает Малин, — слишком похожа».

Женщина на постели не обращает на Малин никакого внимания. Она сидит неподвижно, свесив ноги в желтых гетрах на пол и опустив голову. Ее глаза открыты, пустой и в то же время удивительно ясный взгляд устремлен в пространство.

За окном густо идет снег. Опять. Может, наконец потеплеет на несколько градусов.

— Меня зовут Малин Форс. Я инспектор из полиции Линчёпинга.

Никакой реакции.

Тело Марии — сама тишина и покой.

— На улице холодно, — продолжает Малин. — И ветрено.

«Идиотка», — упрекает она себя мысленно.

Губы Марии Мюрвалль беззвучно шевелятся.

Лучше сразу к делу — пан или пропал.

— Один из ваших клиентов в социальной службе Юнгсбру найден убитым.

Мария Мюрвалль моргает, но не двигается.

— Это Бенгт Андерссон. Его нашли повешенным на дереве. Голого.

Мария дышит, снова моргает — только это и показывает, что она жива.

— Это с Бенгтом ты столкнулась тогда, в лесу?

Движение ногой, чуть заметное через желтую хлопчатобумажную ткань.

— Я знаю, ты помогала Бенгту. Старалась, чтобы с ним все было хорошо. Ведь так?

За окном все идет снег.