Но при этом Брунетти не мог не испытывать симпатии и к матери, и к сыну. Пеппино, кажется, не считал, что Брунетти виноват в том, что его арестовали, а синьора Кончетта, когда со временем забылся случай с фестонными ножницами, была благодарна за показания, которые дал Брунетти на судебном процессе Руффоло, — что тот не прибегал к силе и не угрожал насилием, совершая свои преступления. Возможно, именно эти показания помогли ограничить приговор за ограбление всего двумя годами.

Брунетти не нужно было посылать за досье Руффоло в регистратуру. Рано или поздно Руффоло появится в доме своей матери или у Иваны и снова попадет за решетку, чтобы усовершенствовать свои преступные дарования и еще дальше продвинуться по этой дорожке.

Придя в свой кабинет, он поискал донесение Риццарди о вскрытии американца. Когда они разговаривали, патологоанатом ничего не сказал о наличии наркотиков в крови, и Брунетти не заострял на этом внимания на том этапе следствия. Он нашел донесение у себя на столе, открыл его и начал пролистывать. Как и грозился Риццарди, язык донесения был совершенно неудобоварим. На второй странице Брунетти нашел то, что могло быть ответом, хотя и трудно было разобраться в длинных латинских терминах и головоломном синтаксисе. Он прочел донесение три раза и полностью убедился, что в крови не найдено никаких следов наркотиков. Он был бы удивлен, если бы вскрытие показало что-то иное.

Зазвучал звонок служебного телефона. Он быстро ответил:

— Слушаю, синьор.

Патта не стал интересоваться, откуда Брунетти знает, кто звонит, — верный признак, что звонок срочный.

— Мне бы хотелось поговорить с вами, комиссар. — Употребление звания вместо имени подчеркивало важность звонка.

Брунетти сказал, что сию минуту спустится в кабинет вице-квесторе. Набор настроений у Патты был ограничен, каждое было легко понять, и нынешнее настроение было из тех, к которым следует отнестись со всем вниманием.

Он нашел своего начальника сидящим за пустым столом со сложенными перед собой руками. Обычно Патта пытался создать видимость напряженной работы, даже если перед ним лежала всего лишь пустая папка. Сегодня перед ним не лежало ничего, в наличии было только серьезное, можно даже сказать, торжественное лицо и пара сложенных рук. Пряный запах какого-то семейного одеколона исходил от Патты, чье лицо в это утро, казалось, было скорее смазано маслом, чем выбрито. Брунетти подошел к столу и стал перед ним, размышляя, сколько времени Патта будет молчать, — средство, к которому вице-квесторе нередко прибегал, когда хотел подчеркнуть важность того, что намеревался сказать.

Прошла по меньшей мере минута, прежде чем Патта произнес:

— Садитесь, комиссар. — Повторное употребление звания дало понять Брунетти, что он сейчас услышит нечто для себя неприятное.

— Мне бы хотелось поговорить с вами об этом ограблении, — сказал Патта без всяких вступлений, как только Брунетти сел.

Брунетти подозревал, что речь идет не о последнем ограблении на Большом Канале, хотя жертвой был промышленник из Милана. Нападения на особу такой значимости обычно было достаточно, чтобы довести Патту до крайней степени кажущейся занятости.

— Да, синьор, — сказал Брунетти.

— Я узнал, что вы еще раз ездили в Виченцу.

— Да, синьор.

— Почему? У вас не хватает дел здесь, в Венеции?

Брунетти собрался с силами, зная, что, несмотря на их предыдущий разговор, придется объяснять все заново.

— Мне хотелось поговорить с кем-то из тех, кто с ним работал, синьор.

— А вы не сделали этого во время первой поездки?

— Нет, синьор, на это не хватило времени.

— Вы ничего об этом не сказали, когда вернулись. — Брунетти промолчал, и Патта спросил: — Почему вы не сделали этого в первый же день?

— Не хватило времени, синьор.

— Вы вернулись в шесть часов. Вы могли спокойно задержаться там и закончить все в тот же день.

Брунетти с трудом подавил желание поинтересоваться, как это Патта ухитрился запомнить такую подробность, как время его возвращения в Венецию. Ведь это человек, который не помнит имен двух-трех собственных полицейских.

— Я не успел, синьор.

— Что произошло, когда вы еще раз поехали туда?

— Я разговаривал с командиром Фостера и одним из его сослуживцев.

— И что вы узнали?

— Ничего существенного, синьор.

Патта сердито посмотрел на него из-за стола:

— Что это значит?

— Я не узнал ничего об убийце.

Патта вскинул руки и громко вздохнул в раздражении:

— В том-то все и дело, Брунетти. Нет никаких причин для его убийства, вот почему вы и не нашли ничего. И не найдете, должен добавить. Потому что причина не там. Его убили из-за денег, и доказательством служит то, что при нем не был найден бумажник.

При нем не нашли также и одного ботинка. Означает ли это, что его убили ради Рибока номер одиннадцать?

Патта открыл верхний ящик и вынул несколько листов бумаги.

— Я считаю, Брунетти, что вы потратили более чем достаточно времени на расследование в Виченце. Мне не нравится, что вы беспокоите ради этого американцев. Преступление совершено здесь, и убийца будет найден здесь. — Последними словами Патта твердо дал понять, что разговор закончен. Потом взял один из листов и посмотрел на него. — Мне бы хотелось, чтобы в дальнейшем вы находили вашему времени лучшее применение.

— А как я могу это сделать, синьор?

Патта всмотрелся в него, потом снова занялся бумагой.

— Я поручаю вам расследование этого взлома на Большом Канале.

Брунетти был уверен, что ограбление роскошного палаццо представляется Патте преступлением куда более серьезным, чем заурядное убийство, тем более что убитый даже не был офицером.

— А как быть с американцем, синьор?

— Мы будем придерживаться обычной процедуры. Посмотрим, вдруг кто-то из наших нехороших мальчиков заговорит о нем или у кого-то окажется больше денег, чем обычно.

— А если нет?

— Американцы тоже ведут расследование, — сказал Патта, словно закрывая тему.

— Прошу прощения, синьор. Как могут американцы расследовать то, что произошло в Венеции?

Патта сузил глаза:

— У них есть свои возможности, Брунетти. Свои возможности.

В этом-то Брунетти как раз не сомневался, но как эти возможности будут использованы для поимки убийцы?

— Я бы предпочел продолжать это расследование, синьор. Я не верю, что это уличный грабеж.

— Я решил, что это уличный грабеж, комиссар, и мы будем считать это именно уличным грабежом.

— Что это значит, синьор?