раз — он знал, что хотел спросить, только не мог придумать изящный или тонкий способ сформулировать это. — Ну, поскольку в Библии Бог разделил человечество на части. И мне интересно, если... если цель перевода в том, чтобы собрать человечество обратно вместе. Если мы переводим, чтобы... не знаю, чтобы снова создать этот рай на земле, между народами.

Профессор Плэйфер выглядел озадаченным. Но быстро его черты вновь собрались в веселый луч.

— Ну, конечно. Таков проект империи — и поэтому мы переводим по просьбе короны.

По понедельникам, четвергам и пятницам у них были языковые занятия, которые после лекции профессора Плэйфера казались обнадеживающей твердой почвой.

Они должны были вместе заниматься латынью три раза в неделю, независимо от региональной специализации. (Греческий, на данном этапе, мог быть опущен для тех, кто не специализировался на классике). Латынь преподавала женщина по имени профессор Маргарет Крафт, которая не могла быть более непохожей на профессора Плэйфера. Она редко улыбалась. Она читала свои лекции без чувств и по памяти, ни разу не взглянув на свои записи, хотя она перелистывала их по мере того, как говорила, как будто давно запомнила свое место на странице. Она не спрашивала их имен — она обращалась к ним только с помощью указующего перста и холодного, резкого «Вы». Поначалу она казалась совершенно лишенной чувства юмора, но когда Рами прочитал вслух один из сухих уколов Овидия — fugiebat enim, «ибо она бежала», после того как Иов умоляет Ио не бежать, — она разразилась приступом девичьего смеха, который заставил ее выглядеть лет на двадцать моложе; действительно, как школьница, которая могла бы сидеть среди них. Затем момент прошел, и ее маска вернулась на свое место.

Робину она не понравилась. Ее лекторский голос имел неловкий, неестественный ритм с неожиданными паузами, из-за которых трудно было следить за ходом ее аргументации, а два часа, которые они провели в ее аудитории, казались вечностью. Летти, однако, казалась восторженной. Она смотрела на профессора Крафт с сияющим восхищением. Когда в конце урока они вышли из класса, Робин остановился у двери, чтобы подождать, пока она соберет свои вещи, чтобы они могли все вместе пойти в «Баттери». Но вместо этого она подошла к столу профессора Крафт.

— Профессор, я хотела спросить, могу ли я поговорить с вами...

Профессор Крафт встала.

— Урок окончен, мисс Прайс.

— Я знаю, но я хотела попросить у вас минутку — если у вас есть свободное время — я имею в виду, как женщина в Оксфорде, ведь нас не так много, и я надеялась услышать ваш совет...

Робин почувствовал, что должен прекратить слушать, из какого-то смутного рыцарского чувства, но холодный голос профессора Крафт прорезал воздух прежде, чем он успел дойти до лестницы.

— Вавилон не дискриминирует женщин. Просто так мало представительниц нашего пола интересуются языками.

— Но вы единственная женщина-профессор в Вавилоне, и мы все — то есть, все девушки здесь и я — считаем это достойным восхищения, поэтому я хотела...

— Чтобы знать, как это делается? Тяжелая работа и врожденная гениальность. Вы это уже знаете.

— Но у женщин все по-другому, и вы, конечно, сталкивались...

— Когда у меня будут подходящие темы для обсуждения, я подниму их на уроке, мисс Прайс. Но урок окончен. И сейчас вы посягаете на мое время.

Робин поспешил за угол и спустился по извилистым ступенькам, пока Летти не увидела его. Когда она села со своей тарелкой в буфете, он увидел, что ее глаза слегка порозовели по краям. Но он сделал вид, что не заметил, а если Рами или Виктория и заметили, то ничего не сказали.

В среду днем у Робина было самостоятельное занятие по китайскому языку. Он наполовину ожидал увидеть в классе профессора Ловелла, но его преподавателем оказался профессор Ананд Чакраварти, добродушный и сдержанный человек, говоривший по-английски с таким идеальным лондонским акцентом, что он мог бы вырасти в Кенсингтоне.

Урок китайского языка был совершенно иным занятием, чем латынь. Профессор Чакраварти не читал лекции Робину и не заставлял его декламировать. Он вел этот урок как беседу. Он задавал вопросы, Робин старался ответить, а они оба пытались понять смысл сказанного.

Профессор Чакраварти начал с таких простых вопросов, что Робин сначала не мог понять, как на них можно ответить, пока не разобрал их смысл и не понял, что они выходят далеко за рамки его понимания. Что такое слово? Что такое наименьшая возможная единица смысла, и почему она отличается от слова? Отличается ли слово от иероглифа? Чем китайская речь отличается от китайской письменности?

Это было странное занятие — анализировать и разбирать язык, который, как ему казалось, он знал как свои пять пальцев, учиться классифицировать слова по идеограммам или пиктограммам и запоминать целый словарь новых терминов, большинство из которых были связаны с морфологией или орфографией. Это было похоже на рытье туннеля в щели собственного разума, разглядывание вещей на части, чтобы понять, как они работают, и это одновременно интриговало и тревожило его.

Затем появились более сложные вопросы. Какие китайские слова можно отследить до узнаваемых картинок? А какие нет? Почему иероглиф «женщина» — 女 — был также радикалом, используемым в иероглифе «рабство»? В иероглифе «добро»?

— Я не знаю, — признался Робин. — Почему? Разве рабство и доброта по природе своей женственны?

Профессор Чакраварти пожал плечами.

— Я тоже не знаю. На эти вопросы мы с Ричардом все еще пытаемся ответить. Видите ли, мы далеки от удовлетворительного издания «Китайской грамматики». Когда я изучал китайский язык, у меня не было хороших китайско-английских ресурсов — мне приходилось довольствоваться «Elémens de la grammaire chinoise» Абеля-Ремюзата и «Grammatica Sinica» Фурмона. Можете себе представить? И китайский, и французский до сих пор ассоциируются у меня с головной болью. Но я думаю, что сегодня мы добились прогресса.

Затем Робин понял, каково его место здесь. Он был не просто студентом, а коллегой, редким носителем языка, способным расширить границы скудных знаний Вавилона. Или серебряная жила, которую нужно разграбить, сказал голос Гриффина, но он отогнал эту мысль.

По правде говоря, ему было приятно внести свой вклад в развитие Грамматики. Но ему еще многому предстояло научиться. Вторая половина занятий была посвящена чтению по классическому китайскому языку, которым Робин занимался у профессора Ловелла, но никогда не занимался систематически. Классический китайский был для простонародного мандарина тем же, чем латынь для английского: можно было